В ноябре Марфа Никитична почувствовала, что пристало ей рожать. Иван Фокич побежал за доктором, но был канун октябрьской годовщины, гололед, старик расшибся и всю ночь пролежал без сознания возле торговых рядов против бывшего своего особняка. Только наутро его подобрали веселые комсомольцы-демонстранты, принесли в дом и обнаружили, что Марфа Никитична родила, лежит без сил, а подле нее беззвучно орет красный младенец с вызывающим родимым пятном на ягодице. Кинулись помогать всем троим, и младенцу, и роженице, и старику, но Иван Фокич лишь ненадолго к вечеру очнулся, ему поднесли к лицу ребенка, однако по замутненным глазам старика не было никакой возможности прочитать, увидал ли он, что просьба его к Небу услышана. В ту же ночь он скончался. Опасались также за здоровье Марфы Никитичны, но она на удивление всем скоро выздоровела и впоследствии рассказывала своей соседке, бывшей монахине шаровского Успенского монастыря, старухе Солдатовой, что уже ангел повел ее за мужем, но они оба упросили Божьего посланника дать ей ровно столько лет, сколько потребуется, чтобы поставить дите на ноги. Бывшая монахиня – женщина весьма трезвая и рассудочная – отнеслась к рассказу Марфы Никитичны с недоверием и положила, что бедняжка от переживаний слегка помешалась, но Марфа Никитична была здорова, крепка телом и духом и сосцы ее оказались полными молока.
Поначалу она не знала, как будет одна поднимать ребенка, но, верно, было что-то счастливое в его судьбе, вскоре все образовалось: Марфа Никитична сумела найти себе работу, а ребенок, названный Дмитрием в честь Дмитровской родительской субботы, рос по-голубятниковски смирным, не орал, не болел, хорошо спал ночами и по нужде с малых лет просился на горшок. Когда мальчик немного подрос, он быстро выучился читать, проводил много времени в уединении, подкармливал сбереженным тайком от матери хлебом ободранных шаровских кошек и голубей и был похож на маленького херувима – кудрявый, золотистый, упитанный. Нежданную Марфину радость, награду за потерю троих детей, огорчало лишь то, что не вместе с нею радуется Иван Фокич.
Мать и сын прожили в одной комнате восемнадцать лет, пережили войну, пережили голод, а потом, в тот день, когда совершеннолетний Дмитрий Иванович, по счастию никогда не знавший слова «лишенец», отправился голосовать и, осуществив первейшее право и долг верноподданства, благополучно вернулся домой, Марфа Никитична почувствовала, что ее время кончилось, все, что она могла сделать для сына, она исполнила. Она перекрестила своего последыша, попрощалась с ним и рано легла спать. Наутро он нашел ее холодной, с покойным и благостным выражением лица.
Похоронив мать, молодой человек впал в странную задумчивость. Несколько дней он не выходил из комнаты, ничего не ел и не отвечал на расспросы соседей из-за двери, пока те силой ее не взломали и не растолкали его, лежавшего в оцепенении на материнской кровати с сухими, воспаленными глазами и опухшими губами. Ухаживали за ним по очереди старуха Солдатова, шофер Александр Александрович Митрофанов, замотанная, вечно чем-то недовольная жена его тетя Варя, а больше всех – ровесница и подруга его детских игр Олечка Лузгина, тихая, серьезная дочка учителя гимназии, исчезнувшего из города в глухую декабрьскую ночь тридцать четвертого года.
Дмитрий Иванович вскорости снова располнел, стал как прежде походить на упитанного теленочка с крупными, влажными губами, еще мягче и добрее стало его лицо и не претерпевало с тех пор почти никаких изменений, но жил он по-прежнему незаметно и нелюдимо. Отслужив в армии, он устроился работать на молокозаводе, сделав это отнюдь не сознательно (о славном прошлом своих предков он почти ничего не знал), а скорее повинуясь родовому инстинкту, велевшему всем Голубятниковым властям служить, но держаться подальше от власти и заниматься каким-нибудь сугубо мирным и полезным делом, необходимым для всех людей без исключения. И так бы и прошла его жизнь в сытости и негрешном довольстве, когда бы сам Шаровск не претерпел однажды весьма значительных изменений.
В пятьдесят восьмом году в Шаровске начали строить огромный завод минеральных удобрений. Стройку объявили ударной комсомольской, и по осени в город приехало сотни три молодых энергичных мужчин и женщин, которые споро взялись за дело. Добровольцы поселились в большом палаточном городке, и этот городок как магнит стал притягивать шаровскую молодежь, переживавшую нечто вроде второго пришествия Емельяна Пугачева. Буквально через месяц опустели заготконторы, мелкие мастерские, пекарни, магазины, близлежащие колхозы и совхозы, откуда всеми правдами и неправдами бежали молодые люди под знамена светлого будущего. А стройка как резиновый мешок поглощала и требовала еще и еще рабочих рук. Голубятников долго держался, но в конце концов угодил на строительство и он, хотя это решение далось ему не без долгих внутренних колебаний.
Сперва он был простым рабочим, но через полгода жизнь его изменилась куда более круто. Дмитрий Иванович случайно познакомился с молодой женщиной Жанной Стародубцевой, чьи глаза горели таким же ненасытным огнем, как и у всех строителей, но именно в этих глазах он почувствовал сердцем болезненную пустоту и потянулся к приезжей женщине. Она отнеслась к его неуклюжим знакам внимания благосклонно, хоть и была Голубятникову неровня, ибо работала в комсомольско-оперативном штабе строительства, и через некоторое время устроила приглянувшегося ей юношу на расплывчатую должность замзавсектором по оргвопросам. Отныне Голубятников и Жанна целыми днями ходили по стройке, пробирались через рытвины и завалы, взбирались на груды мусора и строительного материала, и Жанна сорванным, хриплым голосом рассказывала своему помощнику, что очень скоро пыльный провинциальный город станет индустриальным центром, Шаровградом-Ударным, их именами назовут улицы, а в огромных стеклянных колбах будут переливаться и отсвечивать всеми цветами радуги минеральные удобрения. Горели ее глаза, вздрагивало и волновалось худое гибкое тело, и в сердце Голубятникова таяла неизбывная нежность к ее походке, к поношенному комбинезону, к мятым шароварам с пузырями на коленях, жалость сродни той, что он испытывал в детстве к ободранным кошкам. Он привел ее в свою комнатку к неудовольствию супругов Митрофановых и долгим слезам Олечки Лузгиной. Лишь старуха Солдатова, оглядев избранницу своего простодушного соседа, в руках которой не было никакого добра, изрекла, что долго та здесь не задержится.
– Да уж подольше вашего! – не слишком вежливо ответила Жанна, имея в виду преклонный возраст бывшей монахини.
– Я, милочка, вас всех переживу, – отчего-то кротко, со вздохом ответила Солдатова и, перекрестив молодую чету, скрылась в пропахшей лампадным маслом комнате.
Однако домашней жизнь молодоженов назвать никак было нельзя. До полуночи штабисты сидели в вагончике, срывали глотки и спорили о том, как назвать новые улицы, когда отменят деньги, как помочь борющемуся Алжиру, как строить новые города на Венере, сколько лет будет жить человек при коммунизме и станет ли он бессмертным, научатся ли люди летать без летательных аппаратов и в каком году победит пролетариат Америки. Потом, всласть наговорившись, срывались и шли смотреть на продутую леденящими степными ветрами ночь, где рос красавец завод.
– Боже мой, как нам будут завидовать наши дети, которые ничего этого не застанут, – зачарованно говорила Жанна, прижимаясь к мужу.