Леон-старик слушал с невозмутимым видом. Когда я закончила, он покачал головой.
— Зря я тогда оставил их наедине, — пробормотал он.
— Кого?
— Это я так, госпожа Женевьева. Alors, [24] я исполню вашу просьбу. Так оно даже сподручнее. Погода ныне не располагает к странствиям. — Он хмыкнул. — С этими коврами одна беда.
Со вздохом я устремила взор на огонь.
— Верно говоришь. Они достаются нам чересчур дорогой ценой.
Первые дни я не выходила на улицу, не ела и не разговаривала ни с кем, кроме Беатрис, да и с ней без особой охоты после того, как заглянула в сундуки. Там лежали самые невзрачные платья — ни шелка, ни парчи, ни бархата. Ни ожерелья, ни золотого шнурка или драгоценного камня, чтобы украсить волосы, ни помады для губ — только простые покрывала для головы да деревянный гребень. Выходит, Беатрис знала, куда нас везут, но скрыла, как бы сейчас ни отпиралась. Врунья.
Отказаться от еды была пара пустяков. Пища, которую мне приносят, не годится даже для свиней. Тяжелее оказалось свыкнуться с комнатенкой, куда меня поместили, до того тесной и убогой, что уже через сутки я мечтала только о том, чтобы вырваться на волю. В келье умещались только соломенный тюфяк да ночной горшок, каменные стены были совсем голыми, если не считать маленького деревянного распятия. Тюфяк Беатрис уже не влез, и она ночевала за дверью. Прежде я никогда не спала на соломе. Она кололась и громко шуршала, и мне не хватало мягкой перины, как у меня дома. Папа наверняка лопнул бы от ярости, если бы увидел, что его дочь спит на соломе.
Беатрис принесла бумагу, перо и чернила. А не написать ли папе? Пусть приедет и заберет меня отсюда. Он даже не заикнулся про монастырь, когда читал мне нотацию в кабинете, только напомнил, что я ношу его имя и обязана беспрекословно слушаться маму. Может, он и прав. Но разве для этого так уж необходимо хоронить себя заживо в монастыре, спать на соломе и ломать зубы о твердый, как камень, хлеб?
Мне тогда не удалось поговорить с папой начистоту, хотя меня так и подмывало его предупредить, что наш дворецкий — плут и мерзавец и что я собственными глазами видела, как он избил Никола на улице Корделье. Но упоминать про Никола было нельзя, потому я не проронила ни слова — только слушала про целомудрие, праведность и семейную честь, которые полагается хранить, тем более что скоро мне замуж. От этих внушений мне стало обидно до слез. И одновременно меня разобрала страшная злоба на папу, на маму, на Беатрис, даже на Никола, по чьей милости я пострадала, хоть он об этом и не подозревает.
В четыре утра мне до того обрыдли эти стены, что я, нарушив данный себе обет, заколотила в дверь, умоляя Беатрис найти посыльного. Она сходила к аббатисе и принесла ответ, что мне запрещено отправлять письма. Значит, это настоящая тюрьма.
Я отослала Беатрис прочь и вышла в монастырский двор, прихватив с собой записку для отца. Я завернула в нее камешек и попыталась перебросить ее через стену в надежде, что послание подберет какой-нибудь благородный дворянин, сжалится надо мной и доставит весточку папе. Но из этой затеи ровным счетом ничего не получилось: бумага то и дело разворачивалась и камешек вылетал, а помимо того, я слишком ослабла и не могла как следует размахнуться.
Наконец я даже расплакалась, но идти обратно почему-то расхотелось. Пригревало солнце, посреди монастыря зеленел сад, где было куда приятнее находиться, чем в душной каморке. Я опустилась на одну из каменных скамеек, стоящих по бокам сада, совершенно не подумав, что могу обгореть. Монахини, которые копошились в земле, посмотрели на меня с любопытством, но я притворилась, что ничего не заметила. Розы только-только начали распускаться, ближайший ко мне куст был сплошь усыпан тугими белыми бутонами. Я потянулась к нему и засадила себе шип прямо в большой палец. Выступила капелька крови, и я задрала палец вверх, глядя, как она медленно ползет вниз по ладони.
Внезапно откуда-то из глубины постройки донесся детский смех. Я поначалу даже решила, что мне почудилось. Но чуть погодя кто-то затопотал, и в проеме дверей появилась маленькая девочка — точная копия малышки Женевьевы, когда она была совсем крохой. На девочке было серое платьице и белый чепец. Она неуверенно ковыляла на заплетающихся ногах. Казалось, того и гляди, упадет и расшибет голову. Маленькое забавное личико выражало решительность и серьезность, как будто она не ходила, а играла партию в шахматы, из которой обязалась выйти победительницей. Кто знает, будет ли она хорошенькой, когда подрастет, но сейчас в ее мордашке было что-то отталкивающе старушечье. Толстые щеки, низкий лоб, нависающий над карими глазами, узкими, точно щелочки. Зато волосы хоть куда: темно-коричневые, как каштан, они падали на плечи крупными спутанными локонами.
— Иди сюда, ma petite, [25] — позвала я, вытирая кровоточащий палец о платье. — Посиди со мной.
За спиной девочки выросла фигура монашки в белом балахоне до земли. У них в Шеле все ходят в белом. Хорошо еще не в черном — черный цвет женщинам не идет.
— Вот ты где, проказница, — проворчала монахиня. — Ну-ка домой!
С равным успехом она могла бы обратиться к козлу. Девочка, словно не слыша, с трудом пополам выбралась наружу, вытянула ручки и, спотыкаясь, потопала по ступенькам, ведущим вверх.
— Ой! — воскликнула я и вскочила, чтобы ее поймать.
Но тревоги оказались напрасными: девочка как ни в чем не бывало добралась до верхней ступеньки и побежала по краю квадратной площадки.
Монашка так и впилась в меня глазами.
— Вылезла наконец, — произнесла она кисло.
— Я здесь ненадолго, — объяснила я. — Скоро поеду домой.
Монашка ничего не сказала, но и взгляда не отвела. Кажется, ей приглянулось мое уродское платье. Хотя не такое уж уродское по сравнению с ее балахоном из грубой белой шерсти, который висел на ней как мешок. Мое платье хоть и коричневое, но, по крайней мере, из добротной шерсти, а лиф даже украшен желто-белой вышивкой. С нее-то она и не спускала глаз, и я не выдержала:
— Это наша служанка сделала. Отличная мастерица… была.
Монашка поглядела как-то странно, затем перевела взгляд на девочку, которая уже одолела две стороны площадки и огибала третий угол.
— Attention, mon petit choux! [26] Смотри под ноги.
И точно в воду глядела. Девочка упала и громко заревела. Монашка бросилась к ней, волоча подол по земле, и, подбежав, принялась браниться. Она явно не умела обращаться с детьми. Тогда я неторопливо приблизилась к ним, опустилась на корточки и взяла девочку себе на коленки, как это множество раз проделывала с малышкой Женевьевой.
— Ну-ка, — сказала я, поглаживая ей руки и коленки и отряхивая платьице, — где у тебя бо-бо?