– Я вернусь, если мне посоветует Леша Мясоедов.
Леша не посоветовал, хотя родной брат в эмиграции и портил ему анкету. Марк навсегда остался в Румынии, умерев за неделю до прихода туда советских войск (сын его Николай Маркович Мяду после войны сделался главным тренером румынской женской сборной по волейболу и в этом качестве в 50-е приезжал в Советский Союз, где встречался с дядькой Николаем, тоже отменным волейболистом), а Артура Фраучи через несколько месяцев арестовали и расстреляли. Незадолго до ареста он успел побывать у Мясоедовых в Тюфелевой роще. О чем говорили – Бог весть.
От НКВД дед ускользнул, но энкаведешный сюжет неожиданно напрямую коснулся его оставленной жены. Бабушка в середине тридцатых, покуда дед лежал в Кащенке и ей приходилось одной кормить всю семью, работала сразу в нескольких местах. Одним из них был музей игрушки в Загорске, находившийся в закрытой Троице-Сергиевой лавре. Там ей поручили однажды просмотреть все вышедшие номера детского журнала «Игрушка» и отобрать страницы, что имели отношение к военной игрушке, а остальное выбросить в корзину. Бабушка так и сделала, сдала работу, а некоторое время спустя ее вызвали в местный отдел НКВД и показали… не ее работу, нет, ей показали – то, что она отбраковала. Среди отправленных в мусорную корзину страниц был перечеркнутый крест-накрест портрет И. В. Сталина.
– Я не могла этого сделать, – сказала бабушка энкаведешникам в тридцать седьмом.
– Я никак не могла этого сделать, – повторяла она много лет спустя, рассказывая эту историю своему сыну. – Физически не могла. Сталин… это было как стрихнин. Тут невозможно было не заметить, ошибиться, пропустить.
– Они сделали это сами! Нарочно! – вырвалось у меня.
– Ну, разумеется, – кивнул дядюшка. – Им нужно было заставить ее работать на себя.
От бабушки потребовали стать добровольной осведомительницей и не выпускали из кабинета до тех пор, пока не даст согласия. Приближалась ночь. В Москве ждали маленькие дети: восьми, семи и годовалая дочка. В сумке скисало в бидоне молоко, которое она каждый раз покупала у загорской молочницы.
Она стала проситься домой.
– Вы подумайте, что будет с вашими детьми. Вы хорошо подумайте, – сказали ей и отпустили.
В Москве бабушка тотчас же бросилась к бывшему помощнику своего тестя по фамилии Бок, который после революции стал крупным военным чином и сам ходил по лезвию ножа.
– Муся, – сказал ей Бок. – Ты сделаешь то, что я тебе сейчас скажу. Я знаю, что у тебя три работы и трое детей, я знаю, что от тебя ушел муж, но каждую неделю ты должна будешь заполнять толстую тетрадь, в которой подробно, слово за словом, движение за движением описывать все, что происходит в твоем отделе. Кто куда пошел, когда пришел, что ел, в чем был одет, с кем говорил, все до мельчайших, до самых глупых и ненужных подробностей. В этом мусоре твое спасение.
За первую тетрадку бабушку похвалили. За вторую не сказали ничего. После третьей…
– Дура! – сказал начальник с ненавистью, швыряя ей в лицо исписанные мелким летящим почерком тетрадки. – Пошла вон и чтоб я тебя больше не видел!
Я не могу утверждать этого наверняка, но полагаю, что ни этот начальник, ни тот добрый человек, который дал бабушке умный совет, как обмануть ведомство и остаться в живых, ни тем более дурак-энкаведещник, своей рукой перечеркнувший лик вождя – никто из них не уцелел, а вот Марию Анемподистовну Господь в разоренной Сергиевой обители сохранил.
…А еще у бабушки с дедушкой имелась летняя дачка в Болшеве – первая из нескольких дач, впоследствии приобретенных, либо построенных дедом, который не хуже Хахама сочетал искусство любви с торговлей недвижимостью в самые неподходящие для этого предприятия времена. Даже после того как дед ушел из семьи, бабушка продолжала выезжать туда с детьми на лето, и он тому не только не препятствовал, но как мог о детях заботился – тверитянка с сибирскими корнями оказалась единственной из женщин, подарившей ему потомство. Остальные – либо не рискнули, либо была им не судьба от него зачать, и уже под конец своей долгой жизни старшему сыну на вопрос, неужели за всю его богатую мужскую карьеру у него не было детей от других жен и любовниц, дед отвечал, что только одной женщине он мог доверить продолжение рода, а все остальные были для него так…
Единственная женщина этот сюжет никак не комментировала и ни о ком из соперниц дурно не отзывалась. Всю жизнь, и с дедом и без деда, она спасалась детьми и спасала детей; однажды, когда в Купавне мы шли через поле к станции и срывали колоски, выковыривая оттуда сладкие молочные зерна, бабушка рассказала историю о том, как много лет назад она пошла точно так же в поле со своими ребятами и принялась объяснять им, как выращивают хлеб. Двое лобастых сыновей и маленькая дочка слушали внимательно, она увлеклась и для наглядности сорвала колосок, стала растирать его в руках, как вдруг появился вооруженный человек на лошади и потащил женщину за собой. Идти было далеко, уставшие дети едва передвигали ноги, дочка плакала, и всаднику эта комедь надоела. Он потребовал у преступницы документы.
– Дала ему паспорт, а он взял и не посмотрел, что паспорт старый, а так ведь посадить могли за колосок, – не слишком вразумительно объясняла свое избавление от опасности бабушка нам с сестрой, когда мы были еще настолько маленькими, что не задавали лишних вопросов, а когда заинтересовались этими обстоятельствами всерьез, то уточнить все подробности было уже не у кого. Но в благословенную пору, когда бабуля была жива, рассказываемое ею представлялось нам страшными сказками со счастливым концом: сколько раз ни висела на волоске судьба этого человеческого побега, бабушка, пускаясь на хитрости, хранила тех, кто был рядом с нею, а по ночам писала неумелые благодарные стихи:
Жизнь завертелась колесом,
Но шла она и вкривь и вкось;
Мы все же создали свой дом,
Хотя годами жили врозь.
Наш дом достатком не блистал,
В нем подрастали дети.
И это был наш капитал,
Ценнее нет на свете.
Дети же играли в свои игры. Покуда были совсем маленькие, в строительство метро или иных советских достопримечательностей.
– Коленька, ты что строишь?
– Мавзолей Ленина.
– А ты, Боренька?
– А я – мавзолей Сталина.
Позднее у старшего сына открылся талант играть в девятку, и для своих десяти лет он проделывал это отменно. Играли на деньги со старшими мальчиками и девочками, Коля часто выигрывал, но когда случались проигрыши, Боря залезал в родительский кошелек и тибрил оттуда мелочь.
Однажды бабушка его шалость раскрыла. Наказание у нее было на все случаи жизни одно: мокрое холщовое полотенце вступало в соприкосновение с тем местом, где, как говаривал дядюшка, спина теряет свое благородное наименование. Мальчики называли замечательную часть тела положенным ему существительным на букву «ж», а не терпевшая тени сквернословия мать стыдила их: