— Под Казанью я тебе стрелецкие полки под команду отдал, и воевал ты с ними со славой и честью, ничем ни себя, ни их не посрамив. Так же и ныне поступить сможешь. Приходи за приказом, и дам я тебе под руку столько людей ратных, сколько нужда потребует. Своих людей, мною отобранных и исполненных. Отчего молчишь, княже? Для единства и силы царства русского люди служилые в нем едины и равны быть должны, а не по уделам порезаны. Посему спрашиваю тебя снова, князь Андрей Васильевич. Ты отдашь мне своих холопов?
Зверев молчал, чувствуя на спине неприятный холодок. Одной стороной своего рассудка, сохранившегося с давних-давних времен, из далекого двадцать первого века, он понимал, что это нормально, что так и живут все современные державы: общий призыв в единую армию государства, в которой офицеры командуют солдатами, доверенными им согласно званию и заслугам. И неважно, где ты родился, кем был твой работодатель и каких убеждений придерживается глава твоего района. Но здесь, сейчас, князь Сакульский никак не мог осознать, по какой такой причине выращенные им в своих землях холопы должны уходить куда-то в чужую, государеву рать? Слушать чужие приказы? Воевать без его ведома? А как же сын? Он тоже окажется не под его рукой, а непонятно где, почему и когда?
— Вот видишь, Андрей Васильевич, — с интересом склонил голову набок Иоанн. — Ты хотел сделать из меня устроителя земель русских, ты за дело мое всей душой, знаю, болеешь. Но и ты пред волей моей преклониться не желаешь, и ты за удел свой, за клочок свой лоскутный всей силой цепляешься. Для единства и силы державной лоскутки эти я у каждого должен отобрать. Но многие, очень многие отдавать этого не захотят. И прольется кровь. И кровь эта окажется на моей совести, на моей душе. И ни одна сила этой крови очистить не сможет. Я буду гореть в аду, гореть веки вечные без права на прощение. Зачем тебе моя душа, князь?
— Мне не нужна твоя душа, государь, — глядя мимо царя на алтарь, ответил Зверев. — Без тебя погибнет Русь. О ней думаю, не о тебе.
— Как интересно. Ты хочешь сохранить Русь, я тоже хочу сохранить Русь. Для ее сохранения я должен пролить твою кровь. Ты согласен? — Царь подступил ближе, шепнул ему в самое ухо: — Берии все назад, колдун. Дай мне отречься. Дай мне уйти. Тогда я спасу душу, а ты сохранишь свой милый удельный лоскуток.
— Нет, — не отрывая взгляда от распятия, отрезал Андрей. — Без тебя Русь станет частью Польши, превратится в такую же помойку и в конце концов сгинет, не оставив о себе ни единого доброго слова. Поэтому правь. Русь, чтобы выжить, должна быть державой прочной, единой и неделимой. Пусть прольется кровь тех, кто против этого. Она окажется на твоей совести, но кто-то должен взять на себя грех ради общего блага.
— Но я не хочу, князь! — вскричал Иоанн. — Я не хочу умереть грешником! Не хочу стать кровавым смертоубийцей!
— Какая разница, — пожал плечами Зверев. — Не я помазал тебя на царствие, не я назначил тебя на жертву. Ты избран Господом. Видно, он решил проверить, сколь крепка вера в людях русских. Если ты, первый из людей православных, не способен принести себя на алтарь веры, что за прок Богу от такой веры?
— Неужели Богу угодно, чтобы я осквернил свою душу смертным грехом?
— Сын Божий, — указал на распятие князь, — жизнь свою по его воле отдал, муку принял за грехи людские. Ты тоже должен отдать за других самое ценное. Не жизнь, государь, а душу. Свою бессмертную душу. Ты проходишь испытание. Почему ты решил, что это должно быть легко?
— Что попробую, — зло прищурился царь. — Сим решаю я, князь Сакульский, что холопы удела твоего отныне не по твоему призыву, а по моему в ополчение выходить станут, пред тобою ничем не отчитываясь. Что суд и приговор смердам и детям боярским в княжестве твоем не твоею волей, а законом общим державы моей определяться будет. Что правила избрания старост губных и самоуправления поместного в твоем уделе равно черным землям государевым отныне действуют. Ты же, князь Сакульский, на правах земли владетеля, лишь оброк и барщину со смердов своих отныне требовать можешь, а на службу царскую лишь един, головой своей выходить обязан и за то тебе прежняя плата от казны сохранится. Что теперь скажешь, князь Андрей Васильевич? Примешь мою волю со смирением али все же в иноках тихих меня узреть пожелаешь?
Князь Сакульский скрипнул зубами, несколько мгновений молчал, потом закрыл глаза и преклонил колено:
— Что есть благо для державы русской, то есть благо и для меня, государь. Принимаю волю твою и клянусь служить тебе и земле русской с прежним тщанием, никаких обид в сердце не держа. Отныне и до века.
— Я буду гореть в аду, — прошептал Иоанн. — Ты готов отдать самого себя, лишь бы сгубить меня.
— Да, ты будешь гореть в аду, — поднялся с колена Андрей. — Но многие, многие тысячи православных людей останутся в живых. Будут любить, растить детей, защищать русские границы. Будут возносить молитвы за твое здравие и твою душу. Кто знает, может статься, эти молитвы пересилят твои прегрешения. Так что, пожалуй, ада я тебе все же не пообещаю. И не смогу обещать, пока благо своих подданных ты станешь ценить выше собственного. Как там это называется в древних умных книжках? А, вспомнил. Самопожертвование.
— Великий Боже! Чародей и бесовское порождение стал моим исповедником! — перекрестился Иоанн. — Прочь! Прочь с глаз моих долой! Что ни встреча с тобой, чернокнижник, так все больший и больший грех копится на душе моей! Прочь! Про-очь!
Путь домой для Андрея Зверева был невыносимо тяжек. Уезжал он удельным всесильным князем. Возвращался обычным служилым помещиком. Как сказать об этом жене? Как примет новое положение тот же князь Друцкий, что решат родичи далекого неведомого жениха старшей дочери? И постоянно пульсировало в мозгу сомнение: верно ли он поступил? Стоила ли эта жертва сохранения на троне вечно колеблющегося интеллигентика и святоши?
* * *
Однако уже ближайшие указы царя показали, что тот намерен проводить свою волю хоть и с молитвами, но твердо и последовательно. Иоанн не стал устраивать немедленного вселенского аврала и переворота обычаев везде и сразу. Он объявил, что выделяет в государстве своем особый удел, опричь прочих, в котором жить надлежит по правилам новым, простым и честным: общий закон для всех, общий суд для всех, общее равенство пред царской волей и служба ратная тоже общая, для всех — от князей и до детей боярских по одному разряду. А кому обычай новый не по нраву — тот волен выехать со своих уделов в земли земские, соблюдающие обычай старинный, местнический. Поместье же оставленное царь обязался либо в казну за честную цену выкупить, либо наделы равные в другой волости нарезать.
Решительность вернувшегося Иоанна подтвердило непривычное для Руси зрелище: смертная казнь. Учинители заговора против государя, организаторы польского набега на западное порубежье, князья Головин и князь Горбатый с сыном за попытку военного переворота взошли на плаху. Чего стоило это решение Иоанну — неведомо. Но он показал, что умеет быть суровым, и что отныне не всякий покаявшийся в своих тяжких преступлениях против Руси и веры будет получать немедленное и полное прощение. Лишь новые поминальные записки разъехались из Александровской слободы по церквам и монастырям: поминать в молитвах за спасение душ имена еще трех грешников, вслед за боярами Кашиным и Репниным принявших царскую кару. Только эта маленькая слабость правителя и выдавала, что, твердой рукой начав преобразования державы, Иоанн полагался в сем лишь на решения разума — душа же его протестовала насилию, стремясь лишь к чистоте и благости.