Взволнованных людей препровождали во внутренний двор. Цепляясь за родителей, испуганно плакали дети: на их глазах былью становились страшные сказки об ужасных набегах нехристей-пиратов, что забирают с острова целые семьи и угоняют в рабство, выхватывая детей из родительских рук, навсегда разлучая их друг с другом. Лишь те, кто еще мал и несмышлен, беспечно смеялись, радуясь смене обстановки — ведь скучно, когда сидишь дома, а вокруг все одно и то же. Тем, кто стар, помогали идти свои; престарелых несли по большей части чужие. Кое-кто пригонял с собою скот: кто пару коз, кто мула, кто тащил камышовую клетку с курами. Живность поменьше в форт запускали, а вот для рогатого скота здесь места не было (да и чем кормить — не гарнизонным же фуражом). Эту живность у хозяев перед входом забирали и, отведя за угол форта, забивали. Туши животных спешно свежевали и разделывали; куски мяса тут же бросали в бочки с рассолом, которые затем помещались в гарнизонное хранилище. Трупы же собак и мулов попросту сбрасывали в море.

В первых часах пополудни внимание Томаса на дороге привлекла небольшая группа пеших. Одежда на них была добротной выделки — судя по всему, обитатели одного из островных имений. Впереди шел какой-то здоровяк с посохом; следом несколько женщин, среди которых выделялась одна рослая, в зеленом плаще, с перехваченными тонким шарфом волосами.

— Надо же, — усмехнулся Ричард. — Ничто так не стирает очевидных различий между простым и благородным сословиями, как бегство от врага.

— Ничего, они же их здесь меж собой и восстановят, — успокоил Томас. — Можешь быть уверен.

Оба с минуту продолжали смотреть. Взгляд Томаса непроизвольно остановился на той, в плаще, что шла чуть особняком от других, а держалась с грациозным достоинством. Когда этих людей от ворот отделяла примерно сотня шагов, у Томаса в сокровенной глубине памяти что-то шевельнулось — сначала даже непонятно, что именно, какая-то смутная тревога внутри. Именно она заставила глаза напряженно вглядеться, но расстояние было слишком велико. Однако уже ожило чувство узнавания, и оно росло, переполняя. Сердце трепетно забилось, но бросило отчего-то не в жар, а в холод, потекший по спине вкрадчивой струйкой. Побелевшие пальцы сжимали закраину парапета, а сам Томас, непроизвольно вытянув шею, подался вперед.

На него озадаченно повел глазами Ричард:

— Что с вами, сэр Томас?

Баррет беззвучно открыл рот, но вместо ответа у него лишь безвольно отвисла челюсть.

На приближении к форту та женщина подняла обрамленное темными вьющимися волосами лицо, и сердце изнутри ударило словно кулаком. Все слилось воедино: мучительная нега, суетная растерянность и хмельная надежда.

— Боже, — чужим голосом выговорил он. — Боже мой… Это же она… Мария.

Глава 23

— Мария? — недоуменно поглядел Ричард. — Такого быть не может. Она же мертва. Стокли так сказал. Как она может быть живой?

— Это она, — односложно ответил Томас. — Не сойти мне с этого места.

— Которая из них?

— Вон та, в зеленом, — указал Томас.

Тонкая выделка одежд выделяла эту женщину среди скорбного шествия островитян, и Ричард на расстоянии полсотни ярдов легко ее углядел.

— Вы, наверное, все-таки ошибаетесь.

Томас ответил не сразу, опасаясь, что Ричард прав, а сам он подпал под чары неимоверного желания снова ее видеть. Он опять вгляделся, и теперь уверенность, что это именно Мария, возрастала с каждым шагом, который эта женщина делала в сторону ворот. Чтобы убедиться досконально, оставалось единственное средство, и Томас, словно сам не свой, отвернулся от парапета и порывисто зашагал к лестнице, ведущей к переходу за воротами.

— Сэр Томас! — окликнул сзади Ричард. — Постойте!

Но тот лишь ускорил шаг, который подбадривало звонкое эхо от стен. Вскоре на плечо легла рука: Ричард. Руку эсквайра Томас энергично стряхнул и продолжил спуск.

— Что вы думаете делать? — позвал сзади оруженосец, но дальше уже не пошел.

Томас толком и не знал; чувствовал лишь, что ему нужно знать. Знать досконально. Вот уже снова начинало грызть сомнение, грозя ударом, от которого в случае ошибки не оправиться. А вот и переход внизу лестницы, в мутноватом свете которого видна людская вереница, что вливается из главных ворот. Женщина со своей свитой дойти до ворот еще не должна. Томас, не выходя из перехода, встал чуть сбоку и ждал с неистово бьющимся сердцем и головокружительной, предательской легкостью в голове.

Вот из затенения вышел человек с посохом. Через секунду-другую показалась женщина. Вблизи различалась даже тонкая кружевная оторочка зеленого плаща. По плечам женщины дымчато струились волосы с ниточками проседи. Не более чем в пяти шагах от Томаса она остановилась и оглядела внутренний двор форта. Темные пронзительные глаза скользнули по затаившему дыхание наблюдателю, по солдатам, которые сейчас заканчивали сгружать припасы, поутру загромождавшие изрядную часть двора. Наконец она с жалостью оглядела селян, кучками жмущихся на плитняке двора. Кое-кто из островитян не скрывал слез отчаяния. Горстка тянущихся за женщиной слуг притормозила, невольно сбив ход колонны, и сдерживала спинами натиск, пока госпожа не ступила на внутренний двор.

Образ Марии, лелеемый Томасом в памяти вот уж двадцать с лишним лет, разнился с внешностью этой женщины, тем не менее сходство было налицо — во всяком случае, такое, что мучительно хотелось, чтобы это была именно она. Кольнуло желание окликнуть ее по имени, но недоставало смелости: а ну как это не она, и тогда все вдребезги… Женщина прошла еще несколько шагов, каждый из них медленнее предыдущего, и остановилась окончательно. Несмотря на обтекающих ее людей — в том числе собственных слуг, — их двоих сейчас объединяла общая неподвижность в потоке. Томас сам воспринимал окружающее не более чем облекающую их подвижную рябь с невнятным рокотом шумов и голосов. Она повернулась медленно, как бывает во сне, и тогда постепенно, словно не смея приблизиться, ее взор одолел разделяющее их пространство и снизу, от плит двора, поднялся к его лицу, остановившись на нем неотрывно. Губы ее бесшумно шевельнулись.

Всякое сомнение отхлынуло, и Томас, медленно приблизившись, остановился на расстоянии вытянутой руки, не зная, что сказать, куда деться. Какие слова могли выразить, вместить в себя двадцать лет безысходной тоски, неизбывной борьбы с необходимостью принять и смириться с тем, что к прошлому нет возврата?

— Томас, — тихо промолвила она.

Он ответил робкой полуулыбкой, тут же внутренне себя одернув и кивнув:

— Да. — Улыбка непроизвольно вернулась. — Да… Мария.

В ответ взор несравненных глаз, полный потрясенного смятения:

— Но… как? Как такое может быть? Как такое бывает вообще?

О как ему хотелось ее обнять — да, наверное, и надо было, но с их последнего соприкосновения минуло столько времени, что, казалось, память забыла, как это делать, а малейшая неловкость могла обернуться неприятием. Ну скажи же хоть что-нибудь, остолоп! Что застыл?