Это нужно было осмыслить, Роксолана махнула рукой евнуху:
– Иди…
Но тот топтался, видно знал что-то, чего не было в письме.
– Что еще знаешь?
Зашептал, заторопился:
– Обнаружились письма шехзаде Мустафы персидскому шаху и еще сербам, в которых он обсуждал страшное… Повелитель вызвал шехзаде к себе и велел казнить. В войске бунт…
Еще бы. Мустафу уже видели следующим султаном, а тут вдруг казнь.
– А Повелитель?
Конечно, первая мысль о нем, потому что пока Сулейман у власти, и они живы. Но опасение тут же отступило, не полегчало, нет, но как-то успокоилось. Единственный, кто мог претендовать на трон кроме Сулеймана и ее сыновей – Мустафа, если он казнен, то бояться больше некого.
Когда Махидевран уезжала в Манису, куда султан перевел Мустафу по просьбе самой Роксоланы, она обещала внушить сыну доброе отношение к братьям, обещала, что Мустафа, став султаном, не применит закон Фатиха. Роксолана и тогда не очень поверила, что у давней соперницы что-то получится, одно дело примириться с Махидевран и совсем иное попытаться примирить их сыновей. Одно неосторожное слово, брошенное даже невзначай, снова разожжет вражду, потому что все они соперники за власть. Пожалуй, только Джихангир никому не страшен.
А потом столько всего произошло…
И вот теперь Мустафы нет. Сулейман решился казнить старшего сына, любимца янычар? Он не мог не понимать, что это вызовет бунт в армии. Султан способен предвидеть если не все, то многое, уж это понимал прекрасно. Если решился, значит, знал, что делает. Или просто не было другого выхода?
Кизляр-ага развел руками:
– Больше ничего не знаю, Хасеки Хуррем.
– Хорошо, иди. И пока никому ничего не говори.
Евнух странно замялся.
– Разболтал уже?
– Нет, но и без меня известно, что шехзаде Мустафа казнен.
А вот это плохо, это означало прямую угрозу ее собственной если не жизни, то свободе. А еще Михримах и внуки…
Мысли заметались в голове. Селим в Манисе, и у него достаточно охраны… Баязид с отцом… Да, в Стамбуле только Михримах. Ее муж с Повелителем. А еще Нурбану с младшими детьми.
– Немедленно позови принцессу Михримах и скажи, чтобы взяла с собой детей и служанок.
– Уже сделал, Хасеки Хуррем.
Сообразительный…
А в комнату входила Михримах, она единственная имела право вот так вторгаться в покои султанши – почти без стука и без разрешения.
– Что случилось, матушка?
– Где дети?
– Со мной. Что-то с Рустемом-пашой? Или с Повелителем?!
– Нет.
Сделала знак кизляру-аге, чтобы удалился, тот юркнул за дверь, из коридора послышался его высокий тонкий голос, евнух с удовольствием отдавал распоряжения.
В дверь тихонько вошла служанка:
– Госпожа, Нурбану просит разрешения войти.
Роксолане совсем не хотелось сейчас объясняться с венецианкой, но она согласно кивнула:
– Пусть войдет.
Михримах, которая откровенно недолюбливала яркую венецианку, поморщилась:
– Может, потом?
– Я должна ей кое-что сказать. Послушай и ты, потом поговорим наедине.
Нурбану вошла, как полагается – опустив голову и сложив руки на животе:
– Хасеки Хуррем, почему в гареме переполох?
Роксолана сделала знак служанкам удалиться и также знаком подозвала обеих женщин к себе. Не время делиться на своих и чужих, слишком серьезные события.
И вдруг горько усмехнулась, сообразив, как в этот момент похожа на валиде Хафсу, небось, и губы так же поджала, превратив в ниточку.
Сообщила о казни Мустафы. Михримах и Нурбану отреагировали по-разному. Обе ахнули, но Михримах испуганно, потому что ее первой заботой был Рустем-паша, понимала, как тому сейчас опасно. А вот Нурбану с трудом сумела спрятать под опущенными ресницами довольный блеск. Конечно, ведь Селим становился наследником, следующим султаном.
Этих трех женщин новость объединяла и разделяла одновременно. Все три зависели от Повелителя, решившегося казнить зарвавшегося старшего сына, все три выигрывали от этой казни, но каждая по-своему. И все три беспокоились за мужей.
– До возвращения Повелителя из дворца никуда, и ты тоже будешь сидеть с детьми здесь, – Роксолана обернулась к Нурбану. – Ехать куда-то опасно. Не болтайте даже со своими служанками.
– А кто сообщил? – не удержалась Михримах.
– Твой муж Рустем-паша. Но коротко, одной строчкой. Кизляр-ага сказал, что в армии бунт. Повелитель справится, но нужно время.
И снова Роксолану по сердцу резанул заинтересованный блеск глаз Нурбану. Вот кто переступит через их трупы, если что-то случится!
Кивнула невестке:
– Иди, займись детьми. Михримах, останься, нужно обсудить, как пока быть со строительством.
Сказала и поняла, что Нурбану этим не обмануть, невестка умна, ох, как умна. Но Роксолане безразлично, ей не до хитрой Нурбану, кизляр-ага умен, он не выпустит кадину Селима из дворца, а здесь пусть блестит глазами сколько влезет.
Михримах с трудом дождалась, пока Нурбану уйдет.
– Матушка, что же случилось в действительности?
А Роксолана вдруг успокоилась. Что бы там ни произошло, запереться во дворце, спрятаться означает признать свою вину в том, чего не делала, свой испуг, свой страх. Ну, уж нет! Внуков спрятать – это одно, а им с Михримах скрываться не стоит.
Чуть приподняла бровь:
– Михримах, я сказала все, что знаю. У нас с тобой действительно много дел, которые мы не должны бросать из страха перед несправедливыми обвинениями.
И все, умной Михримах ничего больше объяснять не нужно, она все поняла, как поняла и то, что мать права.
Они отправились смотреть, как идет строительство очередной столовой.
– Хасеки Хуррем, удвоить вашу охрану?
Роксолана весело сверкнула глазами на главного евнуха:
– Зачем? Я вины за собой не знаю, а ты? – она обернулась к Михримах. Принцесса недоуменно пожала плечами:
– Какой вины, Хасеки Хуррем?
Конечно, Стамбул уже знал, конечно, кричали, угрожали, но стоило двум маленьким женщинам, закутанным в ткани, ступить на землю из носилок и сверкнуть на толпу глазами сквозь прорези яшмаков, как вокруг стихли.
– То-то же, – мысленно усмехнулась Роксолана. – Прикажу землю перед собой целовать – будете целовать! Чернь неблагодарная.
Впервые за много лет она смотрела свысока, почти презрительно, готова была попирать ногами тех, кто в ответ сверкал глазами исподлобья, не рискуя поднять голов.