Этот дом принадлежит не только бабушке, но и отчиму, но правила в нем устанавливает не он. Он, большей частью, сидит в своем кабинете — это его собственная комната.
— Люди не всегда хотят общаться с другими людьми, — объясняет он мне. — Это очень утомительно.
— Почему?
— Поверь мне на слово, я был женат дважды.
Мне запрещено уходить из дому без разрешения бабушки, но я не собираюсь уходить. Я сижу на лестнице и усиленно сосу зуб.
— Иди поиграй с чем-нибудь, чего ты все время сидишь? — говорит бабушка, проходя мимо.
Игрушек немного, я не знаю, что выбрать. Это те игрушки, что подарили нам сумасшедшие доброжелатели. Ма думала, что их всего пять, но я взял шесть. Мелки разных цветов, которые прислала Диана, только я не видел когда. Они сильно пачкают пальцы. Огромный рулон бумаги и сорок восемь маркеров в длинной пластиковой упаковке. Ящик с коробками, где лежат фигурки животных, в которых Бронуин больше не играет, я не знаю почему. Если из этих коробок сложить башню, то она будет выше меня.
Я смотрю на свою обувь, на мягкие ботинки. Если посильнее выгнуть ноги, то под кожей этих ботинок можно заметить пальцы.
— Ма! — громко кричу я про себя.
Но ее здесь нет. Ей ни лучше, ни хуже. Если, конечно, бабушка с отчимом не врут.
Вдруг под ковром, в том месте, где он переходит в деревянные ступени, я замечаю какую-то маленькую коричневую штучку. Я скребу ее, она металлическая. Это монета! На ней — лицо мужчины и надпись: «В Бога мы верим всегда 2004». Перевернув ее, я вижу еще одного мужчину, может быть, того же самого, только теперь он машет маленькому домику и говорит: «Соединенные Штаты Америки Е Pluribus unum Один цент».
Бабушка стоит на нижней ступеньке и смотрит на меня. Я вскакиваю и заталкиваю зуб в заднюю часть десен.
— Здесь написано по-испански, — говорю я ей.
— Где? — хмурится она.
Я показываю ей пальцем.
— Это латынь. E Pluribus unum. Гм… я думаю, что это означает «Мы едины» или что-то в этом роде. Хочешь еще?
— Что?
— Давай-ка я поищу в кошельке…
Она достает круглый плоский предмет. Если нажать на него, он неожиданно открывается, словно рот, и в нем видны разные монеты. На серебряной денежке изображен мужчина с точно таким же хвостом, что и у меня, и написано «Пять центов», но все называют эту монету никелем. Маленькая серебряная монетка — это дайм, или десять центов.
— А почему монета в пять центов больше, чем десять, ведь это же пять?
— Ну, так уж получилось.
Даже один цент больше десяти, я думаю, что это очень глупо. На самой большой серебряной монете изображен другой мужчина, с очень несчастным видом, а на обратной стороне написано: «Нью-Хэмпшир 1788 Живи свободным или умри». Бабушка говорит, что Нью-Хэмпшир — это другая часть Америки, а не та, где живем мы.
— А «живи свободным» означает «живи бесплатно»?
— Нет, нет, это означает, что никто… не должен тобой командовать.
Есть еще одна монета с тем же мужчиной спереди, но, перевернув ее, я вижу картинку с парусным кораблем, крошечным человечком на нем и подзорной трубой. Здесь написано по-испански: «GUAM Е PLURIBUS UNUM 2009 Guaham ITano’ ManChamoro». Бабушка щурит глаза и идет за своими очками.
— Это — тоже другая часть Америки?
— Гуам? Нет, я думаю, это где-то в другом месте.
А может быть, этим словом люди, живущие снаружи, называют нашу с Ма комнату? В холле снова звонит телефон, и я убегаю от него вверх по лестнице. Бабушка, плача, поднимается ко мне.
— Кризис миновал.
Я с удивлением смотрю на нее.
— У твоей Ма.
— Какой кризис?
— Это означает, что она пошла на поправку, и я надеюсь, что скоро у нее все будет хорошо.
Я закрываю глаза.
Бабушка будит меня и говорит, что уже три часа. Она боится, что я не буду спать ночью. С зубом трудно ходить, поэтому я кладу его в карман. Под мои ногти забилось мыло. Мне нужно что-нибудь острое, вроде дисташки, чтобы выковырять его оттуда.
— Скучаешь без Ма?
Я качаю головой:
— Нет, без дисташки.
— Ты скучаешь по… ашке?
— По дисташке.
— От телевизора?
— Нет, по дисташке, которая заставляла джип делать врум-врум, а потом сломалась в шкафу.
— Ну, — говорит бабушка, — я уверена, что ее можно забрать оттуда.
Я качаю головой:
— Джип и дисташка остались в нашей комнате.
— Давай составим список.
— Чтобы потом спустить его в унитаз?
Бабушка растерянно смотрит на меня:
— Нет, чтобы я могла позвонить в полицию.
— А они быстро привезут?
Она качает головой:
— Они привезут твои игрушки только после того, как закончат там свои дела.
Я в удивлении смотрю на нее.
— А полиция что, может войти в нашу комнату?
— Она, наверное, и сейчас работает там, — отвечает бабушка, — собирает улики.
— Какие улики?
— Ну, доказательство того, что там произошло, которые потом будут показаны судье. Снимки, отпечатки пальцев…
Составляя список, я думаю, стоит ли включать в него Дорожку, дырку под столом и отметки, которые мы с Ма сделали на двери. Потом я представляю себе судью, который рассматривает мой рисунок голубого осьминога.
Бабушка говорит, что грех терять такой прекрасный солнечный день, так что если я надену длинную рубашку, прочные ботинки, шапку, очки и намажу лицо кремом от загара, то мы сможем погулять в заднем дворе.
Она выдавливает крем себе на руку.
— Ты будешь командовать мне «Мажь» и «Стоп», когда тебе захочется. Как будто управляешь дисташкой.
Вот здорово! Бабушка начинает втирать мне крем в обратную сторону ладоней.
— Стоп! — командую я, а через минуту говорю: — Мажь! — И она снова начинает втирать. — Мажь!
Но бабушка останавливается:
— Ты хочешь, чтобы я продолжила?
— Да.
Она мажет мне лицо. Я боюсь, что она коснется кожи вокруг глаз, но она очень осторожна.
— Мажь.
— Но я уже смазала все, что нужно, Джек. Ты готов идти?
Бабушка выходит из дверей — стеклянной и сетчатой — и машет мне. Свет какой-то зигзагообразный. Мы стоим на деревянном настиле, похожем на палубу корабля. Он покрыт какими-то маленькими узелками. Бабушка говорит, что это, наверное, пыльца, облетевшая с дерева.