Но тут какая-то женщина говорит мне, что сидеть здесь запрещено.
— А где твоя мама, малыш?
— Она в клинике, потому что ей захотелось раньше времени отправиться на небеса. — Женщина изумленно смотрит на меня. — А я — мальчик-бонсай.
— Что?
— Мы раньше жили взаперти, а теперь мы — звезды рэпа.
— О боже, так ты, значит, тот самый мальчик?! Тот, который… Лорана, — кричит она, — иди сюда. Ты не поверишь! Это — тот самый мальчик, Джек, из сарая, которого показывали по телевизору.
К нам, качая головой, подходит еще одна женщина. Та, что «из сарая», ростом поменьше своей подруги. У нее длинные волосы, завязанные сзади, и она немного горбится.
— Это он, — говорит она, — могу поклясться, что это он.
— Ни в коем случае, — возражает ей другая.
Она все смеется и не может остановиться.
— Никак не могу в это поверить. Ты дашь мне свой автограф?
— Лорана, он же не сможет написать свое имя.
— Нет, смогу, — говорю я. — Я могу написать все, что угодно.
— Нет, это кто-то другой, — говорит она. — Правда, кто-то другой? — спрашивает она у подруги.
У них нет бумаги, только старые ярлыки от одежды, и я пишу на них слово «Джек» — продавщицы хотят подарить автограф своим подругам, и я подписываю множество ярлыков. Но тут в отдел вбегает бабушка с мячом под мышкой. Я никогда еще не видел ее в такой ярости. Она кричит продавщицам, что они должны были заняться поисками родителей потерявшегося ребенка, и рвет мои автографы на куски. Потом она хватает меня за руку и тащит за собой. Когда мы выбегаем из магазина, дверцы издают звук аииии-аииии, и бабушка бросает футбольный мяч на пол.
В машине она не смотрит на меня в зеркале. Я спрашиваю:
— Почему ты бросила мой мяч?
— Потому что сработала сигнализация, — отвечает бабушка, — я ведь за него не заплатила.
— Ты хотела ограбить магазин?
— Нет, Джек, — кричит она, — я бегала по всему зданию как сумасшедшая, разыскивая тебя. — Потом она добавляет уже более спокойным голосом: — Все могло случиться.
— Например, землетрясение?
Бабушка удивленно смотрит на меня в маленькое зеркальце.
— Тебя мог увести с собой чужой человек, вот о чем я говорю, Джек.
Чужой человек — это человек, который мне не друг, но ведь продавщицы были моими друзьями!
— Почему?
— Потому что этот человек мог захотеть иметь своего собственного мальчика, понятно?
Но мне ничего не понятно.
— Или даже ударить тебя.
— Ты имеешь в виду его? — То есть Старого Ника, но я не могу произнести это имя.
— Нет, ему уже не выбраться из тюрьмы, но кто-нибудь вроде него вполне мог бы это сделать, — отвечает бабушка.
А я и не знал, что в мире есть человек, похожий на Старого Ника.
— А ты можешь вернуться и забрать мой мяч? — спрашиваю я.
Но бабушка заводит мотор и так быстро выезжает со стоянки, что у машины взвизгивают колеса. Пока мы едем, я все больше и больше свирепею.
Вернувшись домой, я укладываю свои вещи в сумку с Дорой. Ботинки в нее не влезают, и я выбрасываю их в мусорное ведро. Потом я скатываю наш ковер и тащу его за собой по лестнице. Бабушка входит в прихожую.
— Ты вымыл руки?
— Я возвращаюсь в клинику, — кричу я ей, — и ты не можешь меня остановить, потому что ты, ты мне чужая!
— Джек, — говорит она, — положи этот вонючий ковер на место.
— Сама ты вонючая, — реву я.
Бабушка хватается за сердце.
— Лео, — говорит она через плечо, — клянусь, с меня хватит…
Отчим поднимается по ступенькам и берет меня на руки. Я бросаю ковер. Отчим пинком ноги отбрасывает с дороги мою сумку. Он несет меня под мышкой, а я кричу и бью его ногами, потому что это разрешено, это — особый случай, я могу даже убить его, я убиваю и убиваю его…
— Лео, — плачет внизу бабушка. — Лео…
Фи-фай-фо-фам, он сейчас разорвет меня на кусочки, завернет в ковер и зароет в землю, и тогда «червяк вползает, выползает…».
Отчим бросает меня на надувной матрас, но мне совсем не больно. Он садится на край матраса, отчего по нему пробегает волна. Я по-прежнему плачу, меня всего трясет, а на простынь капают сопли.
Наконец я успокаиваюсь. Я достаю из-под матраса зуб, кладу его в рот и с силой сосу. Но он не имеет никакого вкуса. Я вижу руку отчима рядом со мной, у него на пальцах волосы. Его глаза находят мой взгляд.
— Ну что, успокоился, все прошло?
Я передвигаю зуб к деснам.
— Что?
— Будешь есть на диване пирог и смотреть игру по телевизору?
— Буду, — отвечаю я.
Я собираю упавшие с деревьев ветки, даже самые тяжелые. Мы с бабушкой обвязываем их веревкой, чтобы их забрал город…
— А как это город?..
— Я хотела сказать, парни из города, ну те, в обязанности которых входит уборка территории.
Когда я вырасту, то буду работать великаном, но не тем, который ест детей, а тем, который их ловит, если они падают в море, а потом возвращает домой.
Я кричу:
— Внимание, одуванчики.
И бабушка пропалывает одуванчики тяпкой, чтобы они не мешали расти траве, ведь они все заполонили. Устав от работы, мы усаживаемся в гамаке.
— Я любила сидеть в гамаке с твоей Ма, когда она была маленькой, — говорит бабушка.
— А ты разрешала ей?
— Что?
— Сосать твою грудь?
Бабушка качает головой:
— Она сосала молоко из бутылочки и всегда старалась оторвать от нее мои пальцы.
— А где же была мама, которая ее родила?
— Так ты знаешь об этом? Понятия не имею.
— Может, она родила другого ребенка?
Бабушка молчит, а потом произносит:
— Хочется думать, что это так.
Я рисую на кухонном столе, надев старый бабушкин фартук с крокодилом и надписью «Я съел Гатора на Байю». Я рисую разными красками большие неровные пятна, полосы и спирали. Некоторые краски я даже смешиваю в маленьких лужицах на листке. Мне нравится рисовать паутину, а потом складывать лист вдвое, как показывала мне бабушка. Разворачивая этот лист, я вижу на нем бабочку.
И тут в окне я замечаю свою Ма.
Я проливаю красную краску, пытаюсь вытереть ее, но ее капли попали мне на ноги и на пол. Лица Ма больше не видно, я подбегаю к окну, но она уже ушла. Может, мне это просто привиделось? Я запачкал краской окно, раковину и стол.