— Добро пожаловать, господин де Зут.
У него прекрасное произношение. Он протягивает руку в европейском приветствии как раз в тот момент, когда Якоб отвечает ему азиатским поклоном; Огава Узаемон переходит в поклон, а рука Якоба тянется к нему. Сценка забавляет всех в комнате.
— Мне сказали, — говорит переводчик, — что господин де Зут привез много книг… а вот и они.
Он указывает на сундук:
— Много, много книг. «Изобилие» книг, так говорится?
— Несколько книг, — отвечает Якоб, от волнения тошнота подступает к горлу. — Или довольно много, да.
— Могу ли я вытащить книги, чтобы посмотреть их? — Огава начинает быстро доставать их, не ожидая ответа. Весь мир для Якоба сужается в тонкий тоннель между ним и псалтырем, выглядывающим между двумя томами «Сары Бургерхарт» [7] .
Огава хмурится:
— Здесь много, много книг. Пожалуй, мне нужно некоторое время. Когда закончу, я сообщу вам. Согласны? — Он неверно истолковывает нерешительность Якоба. — С книгами ничего не случится. Я тоже… — Огава накрывает свое сердце ладонью, — …библиофил. Это правильное слово? Библиофил?
На Весовом дворе солнце жарит, словно раскаленное железо.
«Сейчас, в любую минуту, — думает контрабандист поневоле, — мой Псалтырь будет найден».
Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса.
Малайский раб замер в поклоне, держит в руках бамбуковый зонтик, тоже ждет директора.
— У нас с капитаном Лейси, — говорит директор, — длинная череда встреч в Парадном зале, до самого ленча. Ты выглядишь больным, де Зут. Пусть доктор Маринус выцедит из тебя полпинты крови после того, как господин ван Клиф покажет тебе остров, — он кивком головы прощается со своим заместителем и уходит к резиденции.
На Весовом дворе внимание, прежде всего, привлекают треножные весы Компании высотой с два человеческих роста. «Сегодня мы взвешиваем сахар, — объясняет ван Клиф, — чтобы узнать, сколько стоит этот мусор. Батавия прислала отбросы со своих складов».
Небольшой квадрат двора заполнен суетой сотни торговцев, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев — шпионов, носильщиков паланкинов, грузчиков. «Вот они, какие, — думает Якоб, — японцы». Их цвет волос, от черного до серого, и оттенки кожи более единообразны, чем у голландцев, а стиль одежды, обуви и причесок строго ограничен положением в табели рангов. Пятнадцать или двадцать почти обнаженных плотников сидят на каркасе строящегося склада. «Работают медленнее, чем опившиеся джином финны… — еле слышно бормочет ван Клиф. С крыши Дома таможни за всем наблюдает обезьянка с розовой мордочкой, белая с черным, одетая в матросскую безрукавку. — Вижу, углядели Уильяма Питта».
— Простите?
— Первого министра короля Георга, да. Он не откликается ни на какое другое имя. Один матрос купил его шесть-семь сезонов тому назад, но в день отплытия хозяина обезьяна исчезла, чтобы появиться на следующий день, свободной от всех, здесь, на Дэдзиме. А если говорить о человеческих обезьянах, вон там… — ван Клиф указывает на мужчину с выступающей челюстью и волосами, заплетенными в косичку, который открывает ящики с сахаром, — …Вибо Герритсзон, один из нас.
Герритсзон собирает гвозди, которые здесь — драгоценность, в карман жилета. Мешки с сахаром проносятся мимо японского инспектора и красивого молодого человека — иностранца семнадцати-восемнадцати лет: кудрявые золотистые волосы, полные губы, как у уроженцев Явы, глаза с восточным разрезом.
— Иво Ост: сынок кого‑то из наших, но с огромной примесью азиатской крови.
Мешки с сахаром прибывают на широкий стол, укрепленный на деревянных козлах, который стоит рядом с весами Компании.
За взвешиванием наблюдает троица японских чиновников, переводчик и два европейца чуть старше двадцати лет.
— Слева, — указывает ван Клиф, — Петер Фишер, пруссак из Брунсвика. — У Фишера загорелое лицо, каштановые волосы, и он лысеет. — Он бухгалтер-клерк… правда, господин Ворстенбос говорит мне, что ваша квалификация весьма высока и вы можете потрясти нас всех своим уменьем. Компаньон Фишера — Кон Туоми, ирландец из Корка. — Лицо Туоми напоминает луну с акульей улыбкой. Волосы коротко стриженные, матросская одежда на нем чуть ли не лопается по швам. — Не волнуйтесь, если забудете их имена: как только «Шенандоа» отплывет, у нас будет унылая вечность, чтобы выучить друг о друге все.
— Разве японцы не подозревают, что не все из нас голландцы?
— Мы объясняем жуткий акцент Туоми, говоря, будто он родом из Гронингена. Когда такое было, чтобы в такой компании служили только чистокровные голландцы?! Особенно сейчас… — нажим на последнее слово намекает на неприятное для всех заключение под стражу Сниткера. — Нам приходится обходиться теми, кто есть под рукой. Туоми — наш плотник, но работает инспектором в Дни взвешивания, эти чертовы кули умыкнут мешок сахара в мгновение ока, если не следить за ними ястребом. И охранники тоже умыкнут, а самые вороватые — торговцы: вчера один такой сукин сын сунул камень в мешок, который потом «нашел» и попытался использовать как «вещественное доказательство», чтобы занизить вес груза.
— Могу ли я приступить к выполнению своих обязанностей, господин ван Клиф?
— Пусть доктор Маринус сначала пустит вам кровь, и беритесь за дело, как только обустроитесь. Маринуса вы найдете в его больничке в конце Длинной улицы — этой улицы — под лавром. Потеряться вы не должны. Ни один человек еще не был потерян на Дэдзиме, если, конечно, его мочевой пузырь не лопнул от грога.
— Как здорово, что я оказался рядом, — хриплый голос настигает его, едва он успел пройти десять шагов. — Новичок потеряется на Дэдзиме быстрее, чем гусь просрется. Ари Грот меня зовут, а вы, знач, будете… — он хлопает Якоба по плечу, — … Якоб де Зут из Зеландии, Храбрый — из — Храбрых и… ай-ай-ай… Сниткер свернул вам нос набок, так?
Улыбка Ари Грота зияет множеством пустот, на голове — шляпа из акульей кожи.
— Нравится шляпа, да? Была боа — констриктором в джунглях Тернате [8] . Однажды ночью он потихоньку заполз в хибару, которую я делил с тремя туземными служанками. Сначала я подумал: ну, одна из моих постельных подружек нежно будит меня, чтобы покувыркаться, понимаете? Но, нет-нет-нет, чтой‑то вдруг зажимает мне грудь, и дышать я не могу, и три ребра у меня — бряк! кряк! хрясть! — и в свете Южного Креста я вижу, как он, знач, пялится в мои выпученные глаза, и это, господин де 3., решило его судьбу. Руки мои зажало сзади, а челюсти‑то — нет, и я ка-ак куснул эту голову со всей дури… Крик змея — такого до конца жизни не забудешь! Эта тварь сжимает меня сильнее — он не хотел сдаваться, — и тогда я добираюсь до яремной вены этого червя и прокусываю прям сквозь. Благодарные селяне сшили мне халат из его кожи и короновали меня — выбрали Владыкой Тернате… этот змей наводил ужас на их джунгли, но… — Грот тяжело вздыхает, — … сердце моряка рвется в море, понимаете? Потом в Батавии модистка перешила халат на шляпы, за которые я брал по десять риксдалеров за штуку… но с этой, последней, меня ничто не разлучит, нумож, отдам, как знак доброй ноли, молодому орлу, который должен быть одет лучше меня, да — а? Эта красотища, знач, ваша, и не за десять риксдалеров, нет-нет-нет, не за восемь, а всего за пять. Почти даром.