Укрытый стеной камелий, в ложбине, паланкин забрасывают ветками и листьями. Шузаи представляет новичков вымышленными именами: Цуру — их командир с лунообразным лицом, Яги, Кенка, Мугучи и Бара. Узаемон, одетый паломником, представлен как Дзунреи. Новые люди выказывают ему сдержанное уважение, но лидером признают Шузаи. Считают ли наемники Узаемона ослепленным глупцом или благородным человеком — «А ведь можно, — уверен Узаемон, — быть и тем и другим одновременно» — сказать трудно. Самурай по имени Тануки коротко рассказывает о случившемся по пути из Саги в Курозане, а переводчик размышляет о том, с какой малости начался этот поход: травница Отане распознала, что творится в его сердце, аколиту Джирицу опротивели порядки ордена и гнусность Эномото, одно цеплялось за другое, что‑то видимое, что- то — нет… и теперь Узаемон дивится, глядя на полотно, вытканное Судьбой.
— Первую часть нашего восхождения, — говорит Шузаи, — мы пройдем шестью группами по двое, отправляясь с пятиминутным интервалом. Первая пара — Цуру и Яги, вторая — Кенка и Мугучи, третья — Бара и Тануки, следующая — Кума и Иши, потом — Хане и Шакке, и последние — Дзунреи, — он смотрит на Узаемона, — и я. Мы соберемся вместе ниже ворот… — мужчины склоняются над нарисованной чернилами картой гористой местности, пар их дыхания перемешивается, — …охраняющих этот природный гнойник. Я проведу Бару, Тануки, Цуру и Хане по утесу, и мы нападем на сторожку сверху, откуда атаки никак не ждут, сразу после того, как сменится стража. Мы свяжем их, заткнем рты и засунем в мешки. Они всего лишь крестьянские парни, поэтому незачем их убивать, разве что они сами не напросятся. До Голого Пика еще два часа тяжелого марша, и монахи будут готовиться к ночи, когда мы туда прибудем. Кума, Хане, Шакке, Иши, вы перелезаете через стену здесь, — Шузаи разворачивает план храма, — на юго — западной стороне, где деревья ближе всего и гуще. Сначала проходите к этим воротам и впускаете нас в монастырь. Затем мы посылаем за их самым главным учителем. Ему мы говорим, что сестра Аибагава уходит с нами. Это произойдет мирно или после того, как двор завалят тела мертвых аколитов. Выбор за ним. — Шузаи смотрит на Узаемона. — Если ты не готов исполнить угрозу, тогда лучше и не угрожать.
Узаемон соглашается кивком, но при этом молится: «Пожалуйста, пусть никто не погибнет…»
— Лицо Дзунреи, — Шузаи объясняет всем, — знакомо Эномото по академии Ширандо. Хотя добрый хозяин гостиницы заверил нас, что Владыка-настоятель находится в Мияко, Дзунреи не должны опознать, даже со слов очевидцев. Вот почему ты не будешь принимать участия в штурме…
«Это никуда не годится, — думает Узаемон, — сидеть в стороне, как женщина».
— Я знаю, о чем ты думаешь, — кивает Шузаи, — но ты — не убийца.
Узаемон кивает, рассчитывая переубедить Шузаи по ходу подъема.
— Перед нашим уходом я предупрежу монахов, что без всякой пощады разделаюсь с любым, кто посмеет пойти следом. Мы уйдем с освобожденной пленницей. На обратном пути обрежем канаты моста Тодороки, чтобы выиграть время на завтра. Минуем Ворота — на- полпути в час Быка, спустимся по ущелью и вернемся сюда в час Кролика. Мы отнесем женщину в паланкине до Кашимы. Затем разойдемся и покинем этот феод задолго до того, как в погоню пошлют всадников. Есть вопросы?
Зимний лес скрипуч, переплетен и запутан. Сухие листья лежат высокими сугробами. Иглы птичьих песен сшивают и пронзают всю глубину чащобы. Шузаи и Узаемон молча поднимаются по тропе. Река Мекура ревет, раздражает, настигает эхом. Гранитное небо накрывает долину.
Ближе к полудню подошвы Узаемона в пузырях, ноги начинают болеть.
Река Мекура становится гладкой и зеленой, словно бутылочное стекло чужеземцев.
Шузаи дает Узаемону масло, чтобы тот натер гудящие бедра и лодыжки, и говорит: «Главное оружие бойца на мечах — его ноги».
Стоя на круглом камне, замершая цапля выслеживает рыбу.
— Люди, которых ты нанял, — решается на разговор Узаемон, — похоже, верят тебе безоговорочно.
— Одни учились со мной у одного учителя в Имабари, большинство из нас служили вместе у мелкого владыки в феоде Ияо, у которого случались яростные стычки с соседом. Если остаешься в живых благодаря кому‑то, этому человеку доверяешь больше, чем близкому родственнику.
Всплеск — и круги расходятся по нефритовой поверхности воды: цапли на камне больше нет.
Узаемон вспоминает своего дядю, который учил его бросать плоские камни, чтобы они подпрыгивали на воде. Он вспоминает старую женщину, которую видел на рассвете.
— Иногда у меня возникает ощущение, что у разума есть собственный разум. Он показывает картины. Картины прошлого и того, что может когда‑то случиться. Разум разума проявляет свою волю, и у него появляется свой голос, — Узаемон смотрит на своего друга, который наблюдает за парящей высоко над ними хищной птицей. — Я говорю, как пьяный монах.
— Совсем нет, — бормочет Шузаи. — Совсем нет.
Выше и дальше им встречается известняковая стена. Узаемон начинает видеть части лица на изъеденном ветром, солнцем и дождем почти отвесном склоне. Выступ, похожий на лоб, выдающийся гребень — нос, пустоты от выветривания и каменные оползни — морщины и мешки. «Даже горы, — думает Узаемон, — когда‑то молодые, тоже старятся и когда‑нибудь умрут». Одна черная трещина под заросшим кустами навесом может быть глазом. Он представляет себе, как десять тысяч летучих мышей висят под этой неровной крышей…
…в ожидании теплого весеннего вечера, когда забьются их крохотные сердца.
Поднимающийся в гору человек, видит, что с увеличением высоты жизнь должна глубже прятаться от зимы. Жизненный сок растений уходит в корни, медведи спят, змеи следующего года — еще яйца.
«Моя нагасакская жизнь, — подводит итог Узаемон, — ушла, как и мое детство в Шикоку».
Узаемон думает о приемных родителях и жене, занятых своими делами, интригами и ссорами, но совсем не понимающих, что они потеряли приемного сына и мужа. Понимание займет много месяцев.
Он касается того места на поясе, где спрятаны письма Орито.
«Скоро, возлюбленная, скоро, — думает он. — Еще лишь несколько часов…»
Стараясь не вспоминать о догмах ордена, он вспоминает о них.
Его рука, замечает он, сжимает рукоятку меча с такой яростью, что белеют костяшки пальцев.
Он спрашивает себя: может, Орито уже беременна?
«Я буду о ней заботиться, — клянется он, — и воспитаю ребенка как своего».
Серебряные березы вздрагивают. «Чего бы она ни захотела — это закон».
— Как все произошло, — Узаемон задает вопрос, на который он никогда не решился бы ранее, — в первый раз, когда ты убил человека?
Корни сикоморы крепко вцепились в крутой склон. Шузаи проходит еще десять, двадцать, тридцать шагов, пока тропа не выводит их к широкому плещущемуся пруду. Он окидывает взглядом уходящую вверх тропу, окружающую местность, словно опасаясь засады…