Мари взяла на себя все заботы по уходу за Терезой: обращаться к прислуге старались возможно меньше во избежание сплетен: «Она и без того причинила нам немало зла…». Тереза принимала заботы дочери с полным доверием; так продолжалось до Рождества, с приближением которого больная стала проявлять беспокойство. Мари заметно изменилась; она забросила шитье, которым ранее занималась с таким рвением, и бесцельно слонялась по комнате, по временам прикладываясь лбом к оконным стеклам; заботы о матери свелись теперь к одному физическому уходу за ней. «Она получила какие-то приказания, — думала Тереза. — В ней происходит борьба с чьим-то посторонним влиянием. Нас обнаружили. Но ведь она почти никуда не выходит… Да, но у них столько возможностей прислать ей зашифрованное распоряжение… На нее откуда-то со стороны оказывают давление. Во всяком случае, как бы они ни старались, она меня не отравит… Но, поскольку она моя дочь, они, возможно, воображают…» Таков был смысл слов, которые она бормотала про себя.
И вот, в одно пасмурное утро, когда дождь стучал в окна, у Терезы появилась твердая уверенность, что ее предали. Надев синий непромокаемый плащ, Мари сказала Терезе, что собирается уходить, и спросила, не нужно ли ей чего-нибудь. О! Все то же! Тот же самый вопрос: «Вы уходите, милочка? Вы не боитесь дождя?..» — который когда-то в свои одинокие вечера она задавала Анне, когда служанка надевала английский костюм и туфли из искусственной крокодиловой кожи, — тот же вопрос задавала она теперь Мари, будучи так же уверена, как и тогда, что ничто в мире не помешает девушке убежать туда, где ее ждут. И она не ошибалась, несмотря на незначительность слов Мари (ей необходим моцион… в Париже выходят на улицу во всякую погоду; почему же не делать этого в деревне, в особенности здесь, где вся влага впитывается в песок?), непреклонное выражение ее лица означало: «Скорее я перешагну через твой труп…»
Два дня тому назад рождественские каникулы привели Жоржа Фило в Сен-Клер. Кухарка Фило сообщила об этом мяснику. Мари не смогла противостоять искушению написать Жоржу: «Почему бы нам не проститься? Завтра около десяти часов я буду в Силе на заброшенном хуторе…»
Он, конечно, не придет. Она твердила себе, что он не придет. Обернувшись, Мари с порога послала воздушный поцелуй матери, которая со своих подушек следила за ней; и сколько тоски было в ее взгляде! Но в конце концов привыкаешь к страданиям человека, за которым ухаживаешь!
Идя по площади, она повторяла про себя ужасное обещание Жоржа: «Я взял на себя обязательство в том, что ничто не заставит меня нарушить молчание: никакие мольбы, никакие угрозы». Даже в том случае, если он решится прийти на свидание, какая гарантия, что из этого выйдет что-нибудь благоприятное для Мари? Тем не менее она была полна надежды, надежды, которую ежедневно поддерживала в ней мать. Тереза неоднократно делала намеки на своих внуков, которых ей уже не придется видеть. Еще накануне она сказала:
— Ты учишься ремеслу сиделки. Ты учишься терпению. С ним придется быть очень терпеливой.
Но ведь это же говорила сумасшедшая? Мари это знала, и все же в это утро, сворачивая с разбитой повозками аржелузской дороги на песчаную тропинку, чуть отсыревшую от дождя, она вспомнила эти слова. С дубов еще не облетели листья, было тепло, в ландах зима является лишь бесконечным продолжением осени. Дождь, словно ватная пелена, обволакивал Мари, отделяя ее от окружающего мира; пахло прелым деревом и сухим папоротником. Сквозь просветы между соснами она сразу заметила, что загон для овец, где она и Жорж обыкновенно укрывали от непогоды своих лошадей, был открыт. Из трубы шел дым, кто-то жег там хворост и сосновые шишки. Возможно, что это пастух. Даже лучше, если это пастух…
Она вошла, дым ел ей глаза. На куче валежника, вытянув ноги к огню, сидел Жорж; при виде ее он сразу вскочил. Она заметила, что он похудел и, как в дни большой усталости, косил сильнее обычного. На нем были очки, которые она запрещала ему носить в своем присутствии, она находила, что в очках он безобразен. Он даже не потрудился побриться. Это был он — высокий, пылкий и хилый юноша. И она, полная сил, с мокрым от дождя лицом, с пылающими щеками и горящими глазами… Из-под юбки ее английского костюма выглядывали лакированные сапожки, доходившие ей почти до колен. Она поблагодарила его за то, что он пришел. Он предложил ей сесть ближе к огню и отодвинулся, чтобы освободить место.
Надписи, инициалы и рисунки, сделанные углем на стенах, оставались такими же четкими, как и в прошлом году. Как это было бы просто, если бы она захотела! Стоило ей взять его за руку… Но сразу поняв, зачем он пришел, она встала.
— Я уже согрелась, — сказала она. — Нет, сидите, пожалуйста. Этим письмом наши отношения не закончены. Мне не хотелось, не простившись, расстаться с вами. Затем, даю вам слово, я оставлю вас в покое…
Он стал уверять, что вовсе не стремится к тому, чтобы она оставила его в покое, но эти уверения не доставили Мари никакой радости. Она узнавала выражение, которое обычно в такие минуты принимало его лицо, этот крестьянский говор, который неожиданно у него появлялся, это прерывистое дыхание, эту манеру оттопыривать нижнюю, чересчур красную губу; и бесстрастно, совершенно не разделяя его волнения, даже с чувством некоторого отвращения, она наблюдала за ним. И, однако, не он ее любил, а она пылала к нему страстью, она мечтала даже о смерти.
Он понял, что «дело не выгорело», и больше не настаивал (он никогда не настаивал). Он уже досадовал на себя зато, что пришел, и, устремив взгляд на огонь, принялся насвистывать.
— У меня есть новые пластинки, — сказал он, — изумительные… Да, правда! Ведь музыка и вы…
И, не обращая на Мари больше никакого внимания, он принялся давать концерт самому себе: «ла! ла! ла! ла! ла!» Она думала о матери, лежащей в мрачной комнате, в окна которой стучит дождь, о выражении ужаса, застывшем на ее лице. Она спросила только для того, чтобы прервать это насвистывание:
— Как поживает ваш друг Монду?
— О! Это совершенно неслыханно! Могли ли вы подумать… впрочем, я совсем забыл, вы же его не знаете. Вам следует с ним познакомиться! Представьте себе, он неожиданно открыл женщин. Он говорит, что это чудесно и можно иметь все, что хочешь. Бедняга Монду! Это сделалось его навязчивой идеей… Если бы вы его знали… Но, Мари, отчего вы плачете? Я думал, вы стали благоразумнее…
Сквозь слезы она пробормотала (но она лгала):
— Я плачу не из-за вас.
— Значит, уже не я причиняю вам огорчения? Мне следовало бы об этом догадаться.
Он неестественно рассмеялся.
— Я очень к ней привязалась, — сказала Мари, вытирая глаза, — да, хотя раньше я ее так ненавидела… По временам она совсем теряет рассудок. Однако, как ни странно, это нисколько не умаляет ее личности. Но она недолго протянет: несколько месяцев, может быть… Каждую минуту можно ждать нового приступа, который будет для нее роковым.
Жорж спросил:
— О ком вы говорите?
Мари с удивлением посмотрела на него. Она даже не представляла себе, как мог он уже сутки быть в Сен-Клере и не знать о приезде и болезни Терезы Дескейру. Она предположила, что Фило остерегались произносить это имя в его присутствии.