— Не думаю, что я вправе требовать от человека, чтобы он причинил кому-то вред.

Они выбрались на площадку пожарной лестницы, Элис держала на руках спящую дочь, после грозы дышалось свободно и легко. Элис с улыбкой смотрела на девочку. Он почувствовал, что перед ним другой человек.

— Хане девять. Она слишком рано повзрослела, и это грустно.

— У вас впереди еще много времени.

— Нет. Я чувствую, она дана мне на время. Плоть — это только оболочка. Не больше.

Они смотрели на низкие дома Куин-стрит, в ту летнюю ночь металл пожарной лестницы был мокрым и холодным на ощупь. Запахи улицы, освобожденные дождем, поднимались наверх. Патрик лежал на площадке на спине, как ребенок, дождевые капли бились о рубашку, как удары сердца.

— Я не знаю, — прошептала она рядом с ним.

Он потянулся к ней, и она положила на него свою ладонь. Сквозь решетку пожарной лестницы небо казалось нанесенным на карту. На верхних и нижних этажах на шаткое сооружение вышло несколько соседей, смеясь от удовольствия в прохладном воздухе. Время от времени они приветливо махали Элис и ее приятелю. Патрик неожиданно понял, что у него появилась роль.

Перед ними на конце длинной веревки раскачивалась бутылка фруктовой водки. Элис поймала ее и втянула на площадку. «За нетерпение», — провозгласила она. Отпив немного, она передала бутылку Патрику, а затем, придерживая веревку, спустила водку этажом ниже. Так бутылка переходила из рук в руки.

На юге светились огни мукомольной фабрики Виктория. Македонцы, не любившие капель дождя на волосах, попросили своих жен передать им через окошко шляпы и почувствовали себя более уверенно. Они видели мужчину Элис, который работал в туннеле. Они сидели со своими семьями, глядя на озеро. Перед ними была Северная Америка, новый мир. Ландшафт почти не изменился, но он приносил покой, менял характер так же постепенно, как вода обтесывает камни. Патрик снова улегся рядом с Элис и маленькой Ханой.

— Сядь, — попросила она немного спустя. — Ты увидишь что-то очень красивое.

Внизу под ними вспыхнул прямоугольник света. За ним еще один. Рабочие вставали, чтобы идти в ночную смену. Можно было видеть, как они в серых брюках и нижних рубахах умывались над раковиной в кухне. Вскоре в их квартале здесь и там засияли пятна света, тогда как весь город спал. Захлопали двери. Улица заполнилась фигурами людей, македонцы и греки отправлялись на скотобойни, сортировочные станции и в пекарни.

— Им не нужна твоя революция, — сказал Патрик Элис.

— Ты прав. Они не станут в ней участвовать. А ты станешь. Ты человек без роду без племени, как я. Не такой, как моя дочь. Ты такой, как я.

— И чего же ты хочешь?

— Только бури.

* * *

Когда он ушел, Элис с Ханой остались лежать на площадке пожарной лестницы, прижавшись друг к другу. Он тихо, словно вор, закрыл за собой дверь.

Ему нужно было вернуться в свою комнату, вынести одежду на улицу, выколотить из нее затвердевшую грязь и отправиться на работу. Было около пяти утра, голова и тело гудели, переполненные неестественной энергией. Он знал, что вскоре не сможет поднять рук над головой, будет шататься под весом кирки. Но сейчас рассвет и солнце разбудили его кровь.

Он вспомнил, как Клара в гостинице в Парисе рассказывала о том, что было с Элис после смерти отца ее ребенка. «Тогда Хана еще не родилась. Но Катон погиб, и, по-моему, она сошла с ума, погрузилась в какое-то особое одиночество. Его убили на севере, когда она была беременна».

В «Томпсон грилл» из радиоприемника на стойке уже неслись песни о любви, о женщинах, позволявших своим мужчинам незаметно просачиваться у них между пальцами, как вода. Официантка с татуировкой подала ему кофе. Этим утром музыка перенесла его на много лет назад. Ему вновь было восемнадцать, и во время своего первого танца он упал в объятья девушки, хмельной и испуганный. Нарисованная луна на потолке, свет, льющийся на танцующие пары сквозь плотный экран, преображал их. Он ступил, хмельной и дерзкий, на паркет и, увидев перед собой растерянные глаза девушки, которые не мог защитить слой краски, вдруг тоже растерялся. Хамелеон среди женских душ.

— Что ты думаешь о моей подруге?

— Она мне нравится.

— Она великая актриса.

— Лучше тебя?

— В тысячу раз, Патрик.

— Да, она мне нравится.

Он перебирает в уме старые разговоры. Подобно оазису, прошлое проплывает перед ним, и он наблюдает себя внутри его. Глаза девушки той ночью, когда ему было восемнадцать, были словно туннели в доброту, вожделение и решимость, он любил их так же сильно, как ее белый живот и лицо цвета охры. В них он увидел нечто, чего был не в силах постичь, как и внезапного исчезновения Клары или появления Элис в череде масок и разрисованных лиц. Обе эти женщины казались ему морем за спинами стоявших на берегу мужчин.

~~~

Дни проходили как во сне.

Он был возбужден и полон Элис Галл. Когда туннель под озером был построен, Патрик начал работать на кожевенной фабрике Уикета и Крейга. В этом новом, сухом мире его плоть обрела крепость, влажная скованность исчезла.

Весь день, нарезая кожу на кожевенной фабрике на Сайпресс-стрит, он думал об Элис. Найти работу было по-прежнему трудно, и он получил место только благодаря ее друзьям. Патрик толкал плечом фиксатор, рулон разматывался, и он принимался резать изогнутым ножом коричневые шкуры на ровные полосы. Закончив свою часть работы, он стоял, тяжело дыша в холодном воздухе, пока не подходил его напарник. Патрик уже не чувствовал идущего из красилен запаха. Этот смрад оскорблял его тело лишь во время дождя.

Он был одним из трех главных раскройщиков кожи. Их ножи взлетали, подчиняясь движениям рук, они работали босиком, словно бродили по мутной реке, нарезая ее на протоки. Работа требовала безупречного владения телом. Элис чувствовала идущий от него запах кожи, хотя после смены он мылся во внутреннем дворе, — на них, стоящих в ряд на каменном полу, обрушивалась короткая струя воды и пара. Им полагалось всего по десять секунд воды. Красильщикам причиталось больше, но запах от них исходил ужасный и не исчезал никогда.

Кожи красили во внутренних дворах около склада. В круглые резервуары, вырезанные в камне, с красной, желтой и зеленой жидкостью погружались до пояса мужчины со шкурами недавно убитых животных. Переминаясь с ноги на ногу, они опускали и поднимали шкуры в круглых, по четыре фута шириной колодцах, чтобы краска глубоко проникла в поры животных, которые еще вчера были живы. Люди выходили оттуда по шею в краске, волоча за собой мокрые шкуры, — казалось, они содрали кожу с собственных тел. В колодцы с разной краской входили, словно в разные страны.

Красильщики, представители разных национальностей, стояли рядом и хотели одного: курить. Стоять пять свободных минут в зеленой краске, беседовать с человеком в желтой и курить. Набраться свежих сил от дыма, втянув его поглубже в легкие, задержать там и выдохнуть, чтобы вытравить едкую субстанцию, впитавшуюся в их тела, в каждый уголок их плоти. Чтобы их очистить, хватит одной сигареты, луча звезды, пронизывающего тело.