— Демаркация, — произнес заключенный по имени Караваджо, — вот о чем нам не следует забывать.
Так он и сбежал: его перетянули под мышками длинным двойным ремнем, прикрепленным к куполу, чтобы он мог висеть, раскинув руки, а тем временем Бак с Патриком покрывали голубой краской его ладони, ботинки и волосы. Выкрасив его одежду, они накрыли ему глаза сложенным носовым платком, замазали голубым его лицо, и он исчез — для охранников, смотревших вверх.
Когда поиски прекратились и прозвучал сигнал погасить прожектора, Караваджо не двинулся с места, он знал, что в небе появился серп молодого месяца, хотя не мог его видеть. Воровская луна. Когда стих ветер, он услышал молчание озера Онтарио. Покачивание парусных шлюпок. Скрежет совиных когтей по жестяной крыше. Он попробовал пошевелиться в своем коконе из высохшей краски — поначалу не в силах преодолеть скованность, — почувствовал, как затрещат одежда, когда он протянул руку, чтобы снять платок. Он не видел ничего, кроме ночи. Караваджо расстегнул ремень и, размотав веревку, припрятанную в куполе, спустился с крыши.
С белым прямоугольником на глазах он промчался по Бату в поисках скобяной лавки. Экзотическое существо, которому необходимо до рассвета избавиться от голубой кожи. Но ни скобяной лавки, ни магазина, где торгуют красками, нигде не было. Тогда он забрался в магазин одежды, содрал с себя в темноте засохшие тряпки и натянул то, что висело на вешалках и было ему по размеру. На втором этаже играло радио, и звуки джаза послужили ему компасом. Он взял там перчатки. Вскоре он на ходу впрыгнул в медленно идущий пригородный поезд и залез на крышу. Шел дождь. Караваджо снял ремень, накрепко пристегнулся к вентиляционной трубе и уснул.
В Трентоне он отстегнул ремень и скатился на платформу, как только поезд тронулся с места. Его кожа оставалась голубой, и он не понимал, как выглядит. Он разделся и разложил свою одежду на траве, придав ей форму человеческого тела, чтобы взглянуть на нее при свете дня. Он ничего не знал о Трентоне, кроме того, что до него три часа езды из Торонто на поезде. Он снова поспал. Во второй половине дня, зайдя в лесок, примыкавший к промышленной зоне города, он увидел вывеску: «Фабрика Редика по изготовлению оконных рам и дверей».
Он поправил на себе одежду, пригладил волосы и вышел из-за деревьев: зеленый свитер, черные брюки, голубые ботинки и голубая голова.
На груде досок рядом с фабрикой сидел подросток, заметивший его, едва он вышел на поляну. Мальчик не двигался, просто смотрел, как он приближается, стараясь выглядеть непринужденно, — до фабрики было долгих двадцать пять ярдов.
— Как тебя зовут?
— Альфред.
— Сходи туда, пожалуйста, Альфред, и посмотри, нет ли там скипидара.
— Вы снимаетесь в кино?
— В кино? — Караваджо кивнул.
Подросток убежал и через несколько минут вернулся, по-прежнему один. Это было хорошо.
— Это фабрика твоего отца?
— Нет. Мне просто здесь нравится. Все двери стоят снаружи, гам, где им совсем не место.
Пока мальчик говорил, Караваджо оторвал кусок от подола своей рубахи.
— А в городе есть еще такое место, где на ветвях висят лодочные и автомобильные моторы.
— Правда? Ал, поможешь мне стереть краску с лица и волос?
— Ну конечно.
На исходе дня они сидели в солнечном свете у стоявших вокруг дверей, и мальчик, окуная оторванный кусок рубашки в банку, стирал с лица Караваджо краску. Они мирно беседовали о том месте в городе, где моторы висят на деревьях. Когда Караваджо расстегнул рубаху, мальчик, увидев страшные шрамы у него на шее, вздрогнул. Как будто гигантская птица, пытаясь оторвать ему голову, оставила отметины своих копей. Караваджо сказал, чтобы мальчик забыл про кино, что он не актер, а сбежал из тюрьмы.
— Я Караваджо, маляр, — рассмеялся он.
Мальчик обещал никому не говорить.
Они решили остричь ему волосы, и мальчик принес со склада большие садовые ножницы, щелкая ими в воздухе. Вскоре Караваджо стал почти лысым и явно неузнаваемым. Когда владелец дверной фабрики ушел куда-то по делам, Караваджо воспользовался ванной и смыл скипидар с лица мылом. Он впервые увидел в зеркале свою шею, исполосованную в тюрьме три месяца назад.
Во дворе мальчик написал свое имя на клочке бумаги. Потом вытащил из кармана старую деревянную затычку от бутыли с кленовым сиропом с цифрами 1882 и обернул бумажку вокруг нее. Когда мужчина вернулся, уже умытый, мальчик протянул все это ему.
— Сейчас мне нечего тебе дать, — сказал мужчина.
— Я знаю, — ответил подросток, довольно улыбнувшись. — Просто запомните мое имя.
Он бежал, его ботинки исчезали в серых зарослях. Прочь от озера Онтарио, на север, где он наверняка найдет пустой коттедж и сможет спокойно отсидеться несколько дней. Для Караваджо не существовало мирного пейзажа. Склонившееся дерево, побитый ветром цветок, чернеющее облако, падающая шишка — все перемещалось с разной скоростью под действием враждебных сил. Он замечал все это, пока бежал. Его взгляд, словно пятнадцать часовых, просматривал все подходы.
Он бежал по левой стороне канала Трент, мимо красных шлюзов и поднимавшихся из воды бетонных платформ. Каждые несколько миль он останавливался и смотрел, как начинает волноваться зеркальная вода по ту сторону шлюзных ворот, а потом продолжал свой бег. За два дня он продвинулся на север до Бобкейджена. В ту ночь он спал среди досок на лесопилке Бойда, а следующим вечером бежал по дороге. Спускались сумерки. Он уже три ночи спал вне тюрьмы. На его запястье оставалось чуть-чуть голубой краски.
В первых коттеджах он заметил слишком много признаков жизни, на берегу стояли вытащенные из воды каноэ. Войдя в подъездную аллею, он добрался до коттеджа с застекленной верандой, зелеными ставнями, крашеными фронтонами и двускатной крышей. Если хозяева окажутся дома, он сможет вылезти из окна второго этажа и уйти по крыше. Караваджо оглядывал архитектуру дома, как это делают воры, которые знают, что у стенных шкафов тонкие задние стенки и что легче пробраться сквозь отверстие в заборе, чем перепрыгнуть через него.
Он стоял в сумерках, тяжело дыша, поглядывая на дом, он изнемог от бегства и съел за эти дни только несколько кусочков шоколада, которые дал ему мальчик. Ал. Небо позади него быстро темнело. Через десять секунд он был уже внутри.
Он возбужденно прошелся по комнатам, рука, скользнув по спинке дивана, наткнулась на стопку журналов на полке. Он повернул налево, в кухню, и в темноте открыл ножом консервную банку. Сегодня никакого света. Он съел бобы, орудуя ножом, он был слишком измотан и голоден, чтобы искать ложку. Потом поднялся на второй этаж, сорвал с кровати две простыни и расстелил их в холле у окна, ведущего на крышу.
Он ненавидел время сна. Ему приходилось работать при любом освещении. Ночью, пока жена спала в его объятиях, комната вокруг него оставалась полной жизни, и его тело отзывалось на малейший шум, взгляд расцвечивал темноту. Сон у него был чуткий, как у всех воров, — вот почему они всегда усталые.