Они брились ночью при свече и спали чисто выбритыми, как принцы. Просыпались в пять утра, в темноте. Лежали, пытаясь вспомнить очертания комнаты. Что там вверху — москитная сетка, вентилятор или просто спираль фирмы «Лайон»? Где они, в Полоннаруве? Они часто переезжали с места на место и спали где придется. За окном закопошились кукушки. «Баджадж». Перед рассветом из включенных громкоговорителей раздавались только треск и шипение. Когда кто-то касался их плеча, врачи открывали глаза, не издав ни звука, как на вражеской территории. В темноте трудно было сказать, где они. В Ампаре? Манампитии?
Или они слишком рано просыпались, и было только три ночи, и они боялись, что не уснут, но через минуту засыпали. В те дни никто из них не страдал от бессонницы. Они спали, как каменные изваяния, в той же позе, в которой легли на кровать, или койку, или на циновку из ротанга, спали на спине или ничком, но чаще на спине — так они могли хотя бы несколько мгновений наслаждаться отдыхом, сохраняя ясность чувств, осознанно погружаясь в сон.
Проснувшись, быстро одевались в темноте и встречались в коридорах, где их ждал горячий чай. Вскоре они отправятся в больницы за сорок миль отсюда — две тусклые фары рассекают темноту, по краям дороги джунгли и новые пейзажи, то и дело у обочины появляются огни деревень. Они останавливались у ларьков с едой. Десять минут на завтрак из рыбных котлет в тающем мраке. Стук столовых приборов. Покашливание Лакдасы. По-прежнему никаких разговоров. Только дружеский жест переходящего дорогу с чашкой чая для другого. Эти поездки всегда казались им важными. Они чувствовали себя королями.
Гамини проработал на северо-востоке больше трех лет. Лакдаса остался там, открывая новые больницы. Глазной врач с сомнительным дипломом также навсегда застрянет на периферии. В самые тяжелые моменты Гамини видел, как она передавала практикантам растворы и тампоны, оперируя лишь в неотложных случаях. Самую острую зависть ее коллег вызывала физическая очевидность ее работы, не говоря уже о том, что она была красавицей. Гамини нравилось входить в ее палату, где каждый из лежавших на пятнадцати кроватях поворачивал лицо к дверям и у всех на смуглых лицах белела глазная повязка, общий символ принадлежности этой женщине.
Однажды кто-то принес в больницу книгу о Юнге. Один из них нашел и подчеркнул в ней одну фразу. (У них было принято делать заметки на полях. Восклицательный знак рядом с психологически или клинически недостоверным высказыванием. Если в романе описывались немыслимые или маловероятные примеры физической отваги или сексуальных достижений, хирург Сканда писал на полях: «Это было со мной однажды… — и прибавлял уже с большей иронией: — Дамбулла, август 1978». Сцена, где мужчина встречает в гостиничном номере женщину в неглиже и та протягивает ему бокал с мартини, сопровождалась таким же комментарием. Когда Сканда покинул онкологическое отделение в Карапитии, неподалеку от Галле, его коллеги поняли, что и на новом месте он также будет уродовать книги — медицинские тексты и романы. Он был самым яростным поклонником маргиналий.) Как бы то ни было, книгу о Юнге, скорее всего, принес анестезиолог. Фотографии, эссе, комментарии и биография. И кто-то подчеркнул фразу: «Юнг был абсолютно прав в одном. В нас обитают боги. Ошибка состоит в том, что мы отождествляем себя с богом, обитающим в нас».
Это предупреждение, что бы оно ни означало, показалось им глубоким, и они прониклись им. Они понимали, что оно имеет отношение к чувству собственного достоинства, которое переполняло их там и тогда. Они работали не ради выгоды или политических лозунгов. Они нашли себе место вдали от властей, средств массовой информации и финансовых амбиций. Они приезжали на северо-восток на три месяца, но, несмотря на нехватку оборудования, перебои с водой и полное отсутствие предметов роскоши — если не считать банку сгущенки, которую они время от времени высасывали в машине, едущей по джунглям, — они оставались там на два-три года, а порой и больше. Для них это было лучшее место. Однажды после пятичасовой операции Сканда сказал: «Очень важно научиться жить в ситуации, когда тебе постоянно приходится использовать шестое чувство».
Из этой жизни Гамини вынес цитату о Юнге и замечание Сканды. И фразу о шестом чувстве он через несколько лет подарил Анил.
В лабораториях Аризоны Анил встретила женщину по имени Лиф. Лиф, несколькими годами старше Анил, стала ее ближайшей подругой и постоянным компаньоном. Они работали бок о бок и, если кто-то из них уезжал в командировку, непрерывно говорили друг с другом по телефону. Лиф Нидекер — ну что это за имя, упорно задавалась вопросом Анил — познакомила Анил с изящным искусством боулинга с десятью кеглями, пронзительными криками в барах и бешеной, с крутыми виражами, ночной ездой по пустыне. «Tenga cuidado con los armadillos, senorita». [20]
Лиф обожала кино и до сих пор оплакивала исчезновение кинотеатров, где фильмы смотрели прямо из автомобиля. «Туфли прочь, рубашки прочь, валяешься на кожаных сиденьях „шеви"… Я больше никогда такого не испытывала». Поэтому два-три раза в неделю Анил покупала жареную курицу и появлялась в доме, который снимала Лиф. Телевизор был уже вынесен во двор и установлен прямо под юккой. Они брали напрокат «Искателей» или любую другую картину Джона Форда или Фреда Циннемана. Смотрели «Историю монахини», «Отныне и во веки веков», «Пять летних дней», сидя в шезлонгах или свернувшись калачиком в двойном гамаке, не отрывая глаз от спокойной, нарочито сексуальной черно-белой походки Монтгомери Клифта.
Вечера на заднем дворе у Лиф, когда-то на Западе. В полночь жара все еще не спадала. Они останавливали фильм, делали перерыв и освежались под садовым шлангом. За три месяца они сумели посмотреть все фильмы с Энджи Дикенсон и Уореном Оутсом.
— У меня астма, — говорила Лиф. — Я должна стать ковбоем.
Во дворе у Лиф они запутались в перипетиях «Красной реки», пытаясь разобраться в странном случайном выстреле Джона Айрленда перед последней дракой Монтгомери Клифта и Джона Уэйна. Они отмотали пленку назад и просмотрели этот эпизод еще раз. Уэйн грациозно повернулся, почти не сбиваясь с шага, чтобы выстрелить в друга, пытавшегося остановить драку. Стоя на коленях перед телевизором, на выжженной траве, они смотрели эту сцену кадр за кадром, пытаясь обнаружить на лице жертвы хоть какой-то признак возмущения несправедливостью. Напрасно. Это был второстепенный акт, направленный против второстепенного героя, который, быть может, выжил, а быть может, и нет, и в оставшиеся пять минут до конца об этом никто не сказал. Еще один хеппи-энд в стиле Генри Джеймса.
— Вряд ли он смертельно ранен.
— Гм… мы не можем сказать, куда попала пуля. Говард Хоукс слишком быстро завершил эту сцену. Парень просто хватается за живот и падает.
— Если пуля попала в печень, ему конец. Не забудь, это Миссури, тысяча восемьсот какой-то год.
— Верно.
— А как его зовут?
— Кого?