Еще несколько секунд пронзительные зеленые глаза незнакомца продолжали его держать, потом — будто змея вдруг оценила угрозу, исходящую от кузнечика, точнее, отсутствие угрозы, — незнакомец отвернулся и с холодной жестокостью запустил третье яблоко в окровавленный рот карманника.
Грудер издал какой-то жалкий звук — быть может, призыв на помощь, заглушённый разбитыми зубами.
У Мэтью не было права вмешиваться. В конце концов, магистрат Пауэрс вынес Грудеру приговор, согласно которому он должен от рассвета до заката стоять у позорного столба, дабы доставить гражданам удовольствие наказывать его таким манером. И Мэтью решительно направился прочь, прибавив шагу, потому что работы у него сегодня будет много. И все же это слишком жестоко… или нет?
Он оглянулся. Человек в бежевом костюме быстро удалялся в противоположную сторону, переходя улицу. Грудер затих, опустив голову, кровь капала в сворачивающуюся лужицу. Он сжимал и разжимал кулаки, будто хватал воздух. Через несколько минут мухи налетят со всех сторон на окровавленный рот.
Мэтью шел своей дорогой. Этого человека он ни разу раньше не встречал. Быть может, он, как и многие другие, прибыл в Нью-Йорк недавно на корабле или в карете. И что же с ним такого необычного?
Да вот… Мэтью понял, что этот человек от своего метания в цель получил колоссальное удовольствие. Нет, никто не говорит, что Грудер не заслужил такого внимания, но… неаппетитно это было, на вкус Мэтью.
Он шел дальше, к трехэтажному желтому каменному зданию Сити-холла, через высокие деревянные двери, призванные символизировать власть губернатора, вверх по широкой лестнице на второй этаж.
В здании пахло свежей древесиной и опилками. Мэтью подошел к третьей двери справа — она была заперта, поскольку магистрат еще не явился, и Мэтью отпер дверь своим ключом. Теперь придется напрячь силу воли, чтобы изгнать из ума все мысли о несправедливости, разочаровании и горечи, потому что начинается рабочий день, а закон — работодатель требовательный.
Настенные часы показали шестнадцать минут девятого, когда магистрат Натэниел Пауэрс вошел в свою контору, состоящую из единственной большой комнаты с окном в свинцовом переплете, выходящим на север, на широкий Бродвей и лежащие за ним лесистые холмы.
— Привет, Мэтью, — сказал он, привычно снимая довольно измятую сизую треуголку и серый полосатый сюртук, знакомый со штопкой лучше, чем целая армия домохозяек. И то, и другое он аккуратно повесил на крючки рядом с дверью.
— Доброе утро, сэр, — ответил Мэтью, как обычно. Если правду сказать, он считал ворон, отвернувшись к окну от стола, на котором лежали две амбарные книги, бутылка хороших черных индийских чернил и два гусиных пера. Но успел среагировать на шаги по коридору и щелчок дверной ручки, обмакнул перо и вернулся к протоколу недавнего дела Даффи Боггса, признанного виновным в свинокрадстве и приговоренного к двадцати пяти плетям у столба и выжиганию клейма «В» на правой руке.
— А, готовы уже письма? — Пауэрс прошел к своему столу, который, обозначая его статус, стоял в середине комнаты и был в два раза больше, чем у Мэтью. Магистрат взял пакет из более чем дюжины конвертов, проштампованных красной сургучной печатью конторы магистрата. Они были адресованы в самые различные места: от городских властей ниже этажом до коллег-юристов на другом берегу Атлантики. — Хорошая работа, очень аккуратно сделано.
— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью, как всегда отвечал на похвалу, и снова вернулся к делу свинокрада.
Магистрат Пауэрс сел за свой стол и обернулся к своему клерку:
— И что же у нас в досье судопроизводства на сегодня?
— В суде — ничего. В час дня у вас встреча с магистратом Доусом. И, разумеется, ожидается ваше присутствие на обращении лорда Корнбери сегодня в три часа дня.
— Ах, это. Да.
Он кивнул. Лицо у него было приятное, несмотря на глубокие морщины от забот. Было ему пятьдесят четыре года, у него была жена и трое детей: замужняя дочь, живущая своей семьей, и два сына, не желавших иметь ничего общего с судами и законами, а потому ставшие работниками в доках, хотя один из них сумел подняться до десятника. Штука в том, что мальчики получали прилично больше отца — жалованье гражданским служащим было ниже, чем усы у сома. Темно-каштановые волосы магистрата поседели на висках, нос его был так же прям, как его принципы, а карие глаза, некогда зоркие как у ястреба, уже порой нуждались в очках. В молодости он был чемпионом по теннису в Кембриджском университете и часто говорил, как ему недостает воплей и шума с галерки. Иногда Мэтью казалось, что он видит прежнего магистрата — юного цветущего спортсмена, пьющего за здоровье собравшихся, и он думал, не проходят ли в безмолвных мечтах перед стариком те дни, когда колени еще были крепки и не согнулась спина под тяжестью вынесенных судебных приговоров.
— Его зовут Эдуард Хайд, — сказал Пауэрс, истолковав молчание Мэтью как интерес к новому губернатору. — Третий лорд Кларендон. Учился в Оксфорде, служил в полку королевских драгун, был депутатом тори в парламенте. Еще мои источники сообщают, что у него будут некоторые интересные наблюдения по поводу нашего города.
— Значит, вы были ему представлены?
— Я? Нет, не имел такой чести. Но похоже, те, кто имел — в том числе главный констебль Лиллехорн, — хотят сохранить подробности, а нас, всех прочих, потомить в неведении. — Он принялся проглядывать аккуратную стопку бумаг, сложенных для него на столе Мэтью с той тщательностью, которую магистрат так в нем ценил. Мэтью приготовил перья и достал с полок несколько книг законов, которые могут понадобиться при рассмотрении ожидаемых дел. — Это завтра утром у нас беседа с вдовой Маклерой?
— Да, сэр.
— Обвинение Барнаби Ширза в краже ее простыней?
— Она утверждает, что он продал простыни и купил на эти деньги свои домашние туфли.
— Да весь его дом ни гроша не стоит, — заметил Пауэрс. — Можно только дивиться, как эти люди друг с другом уживаются.
— Уверен, что не без некоторого труда.
Вдова Маклерой весила фунтов триста, а негодяй Барнаби Ширз был настолько тощ, что еще чуть-чуть — и пролез бы между решетками своей камеры, в которой его держали, пока не выяснится это дело.
— Тогда в пятницу? — спросил магистрат, просматривая свои заметки.
— В пятницу в девять утра, сэр, окончательное слушание по делу Джорджа Нокса перед вынесением приговора.
Пауэрс нашел свои заметки по этому поводу и какое-то время рассматривал их. Дело было о драке между двумя соперничающими мукомолами. Джордж Нокс в таверне «Красный бык» ударил, будучи нетрезв, Клемента Сэндфорда бутылкой эля по голове, вызвав обильное кровотечение у противника и сумятицу в заведении, когда приверженцы каждой из сторон в споре о территориях и ценах устроили побоище, выкатившееся и на Дюк-стрит.
— Вот что меня поражает в этом городе, — заговорил магистрат спокойно, как человек, констатирующий факт, — так это что здесь проститутки дают уроки кройки и шитья набожным церковным дамам, пираты консультируются у кораблестроителей насчет мореходных качеств корабля, христиане гуляют по воскресеньям с евреями, индейцы играют в кости с разведчиками прерий — но стоит серебряной монетке провалиться в щель между двумя товарищами по одной профессии, как тут же начинается кровавая война. — Он отложил бумаги в сторону и скривился. — Тебя от этого не тошнит, Мэтью?