И тут Валерьян Никифорович вспомнил, что давеча, прогуливаясь в роще, повстречал некую барышню-крестьянку, весьма пригожую собой. Он тогда еще осведомился у слуги своего старого Фирса, кто такая и какими судьбами в наши палестины. А тот и скажи:
– А это, барин, никому не ведомо. Вот минуту назад ничего не было, а вот она стоит. Причем сразу во всех местах: и в роще, и в поле, и на гумне, и в саду, и утром в дворецкой мелькнула. А бурмистр Панкрат, вернувшись из губернского города Запендюринска, славного бронзовым памятником основателю города боярину Запендюринскому верхами, разумом тронулся, увидев ее подстригающей розовый куст, потому что час назад видел ее в кофейне «Три сушеных дрозда», вкушающей кофий-эспрессо с печеньем «Рафаэлло» в этом самом уездном городе Запендюринске, славном своим памятником основателю города боярину Запендюринскому верхами, от которого до нашего поместья час теми же верхами.
– А звать ее как? – заинтересовался Валерьян Никифорович.
– А кличут ее Лолитой.
– Откуда известно?
– Да чего тут «откуда». Лолита она и есть Лолита. Сразу видно.
– Переодеваться! – приказал Валерьян Никифорович, что означало принести наименее засаленный халат.
Принесли. Всунули в него Валерьяна Никифоровича.
– Ох, барин, хорош! – восхитилась дворовая девка Серафима и потянула с себя сарафан.
Но Валерьян Никифорович ее прогнал и, выкушав для бодрости духа рюмку «Померанцевой», уселся на диван в ожидании Лолиты. И вот она должна войти. Он сидел на диване и ждал.
Постепенно темнело. Солнце в рапиде нырнуло в пруд, стало холодно, бомжующие комары полетели к керосиновой лампе, но, не увидев привычного света, в недоумении улетели обратно. В предчувствии совокупления возбужденно квакали лягушки. А Лолиты все не было. Почему она непременно должна появиться, чтобы одарить его чистой любовью, он не знал. Но уверен в этом появлении был. Ведь должна же быть в его, в общем-то, беспросветной жизни чистая любовь, но как она появится, он себе не представлял. Он как-то враз отчаянно понял, что вся его жизнь пролетела бесконечно одинаково, бесконечно буднично, хотя в юности он предполагал себя для всяческих неясных свершений, соучастия в великих делах, неслыханных подвигов, бескорыстного служения каким-то неведомым целям, чтобы впоследствии быть вознагражденным каким-нибудь орденом и любовью юной, свежей девицы из хорошей, может быть даже венценосной, семьи. И он будет любить ее. Он уже бесконечно любил эту необещанную ему Лолиту, он уже целовал ее пальцы и чувствовал тот самый сладкий запах, который помнил с детства, с самого первого прихода в деревенскую церковь на свячение куличей.
А потом так же враз, так же отчаянно понял, что раз не было свершений, подвигов, великих целей, то и награды нет и быть не может. Никакой. А Лолита – это так, помстилось. Морок какой-нибудь. Заставляющий сердце бессмысленно-ускоренно гонять кровь по недоумевающим сосудам. И когда он это понял (или, может быть, наоборот), захотел смерти. Но запах ее пальцев все ширился, становился гуще, и вот уже ничего, кроме этого запаха, не осталось во всем мире. И свет исходил от этих пальцев.
И в этом свете он увидел, что вся его жизнь и была смерть.
Лолита закрыла ему глаза. (На самом деле глаза ему закрыла дворовая девка Серафима, но для изящества построения сюжета и чтобы хоть как-нибудь оправдать его существование в этой книге, я поместил в него Лолиту. А Лолита – это мое. Мое, и ничье больше.)
По русскому обычаю его схоронили, и я там был, мед-пиво пил. И мимо рта не пронес ни капли.
Я шел неведомо куда по заснеженной равнине. Судя по ландшафту, это было чуть левее и выше Средней полосы России. Я шел по дороге, охваченной синью, я шел по дороге и видел Россию. На мне были теплые юфтевые сапоги, старая шинель. (Надо будет зайти к Петровичу.) Вытершаяся бобровая папаха нахлобучена на уши. Намотанный поверх папахи башлык не слишком надежно прикрывал лицо от назойливого белого ветра, который с каждой минутой становился все ядренее и ядренее. Приходилось даже поворачиваться и идти спиной вперед. Затевалась вьюга. Впереди однозвучно звенел колокольчик. И я шел на звук этого колокольчика. Звук впереди не приближался и не удалялся. А потом как-то внезапно смолк. А еще потом так же внезапно возник у меня за спиной. И вот в снежной мути вырисовалась тройка, запряженная в крытый возок. С облучка тройки свесился Хаванагила:
– Садитесь, барин Михаил Федорович, а то, не дай Бог, заплутаете. Вишь, как бесы разгулялись. Того и гляди, дорогу заметет. Опоздать можем. Беда будет.
Я забрался в возок.
– Так что, барин, сзади вас тулупчик складен. Набросьте его на себя, а то, не приведи Господь, замерзнете, и дело ваше совершенно не состоится. Их сиятельство уже выехали из Троекурова, а барышня все откладывают выезд и ждут вас не дождутся. Уж их папенька весь изнервничались, с самого утра пьют «Анисовую» рюмка за рюмкой и опасаются, как бы вы не прибыли и не порушили все. А она меж тем все жадно глядит и глядит на дорогу. В стороне от веселых подруг. Просто вы не видите. А я вижу, как там за белой пылью, в замети скользя, небылицей-былью жаркие глаза, небылицей-былью очи предо мной, так быстрей же, птицы, шибче, коренной...
«Интересно, – думал я про себя, – куда мы едем, какая беда может произойти, чей папенька с самого утра жрет „Анисовую“ рюмка за рюмкой и почему этот факт должен меня взволновать? Я сам с утра порой жру не рюмку за рюмкой, а стакан за стаканом. И не благородную “анисовку”, а любое попавшееся под руку пойло крепче нуля градусов. Моя бабушка Фанни Михайловна в таких случаях говорила: “Он столько пьет, что не успеет умереть от курения”».
– А глаза у барышни замечательные. Во всей губернии нет таких глаз. Да выплакала она их почти все, вас ожидаючи... Глаза сияют, ласково маня, не меня встречают, ищут не меня. Только жгут без меры из-под черных дуг... Гей, чубарь мой серый, задушевный друг.
И Хаванагила хлестнул по крупу своего серого задушевного друга.
– Кстати, как насчет «Анисовой»? – как бы между прочим спросил я у него.
– А как же, Михаил Федорович, как же, как же, и «Анисовая», и огурчики, и кусок баранинки в скатерку завернуты. Чтобы, значит, не остыли. Слева от себя под сиденьем пошарьте.
Я пошарил, достал короб, а из короба... Штоф «Анисовой»! Целый! Непочатый! А рядом – огурчики в банке со смородиновым листом и укропчиком! И баранья лопатка с едва торчащими дольками чеснока. Тут же случился и лафитник.
– Останови, – охрипшим голосом приказал я Хаванагиле.
– Да как же, Михаил Федорович, остановить?.. – заволновался Хаванагила. – Нам еще до храма ехать да ехать. Неровен час, опоздаем, и все... А их сиятельство ждать не будут. И пропадет девка без вас. Ох, пропадет... Так что ехать надо, барин. Бесперечь ехать... Вы как-нибудь на ходу.
– Да не могу я на ходу. Руки трясутся.
Хаванагила натянул поводья, и тройка остановилась. Я открыл штоф, наполнил лафитник, принял, прогнал по пищеводу и тут же вдогонку послал второй. Прояснилось в голове. Теперь пора прояснить насчет барышни, ее маменьки и папеньки и их сиятельства, который ждать не будет. И что за храм, на хрен? Все эти вопросы я и изложил Хаванагиле в вышеописанной последовательности.