Ргита Фавр был слишком велик, чтобы его можно было убить так, как обычного человека. За шесть лет до этого его пронзили копьем насквозь, а он остался жив. Его приковали цепями за руки и ноги к четырем упряжкам лошадей, и те разорвали его на части.
Когда же пролилась кровь этих двоих нелюдей, видевшие это утверждали, что кровь была черна и на ощупь липкая, словно смола. От нее почернела земля, на которой теперь ничего не росло — ни травинки, ни стебелька. От земли исходил неприятный запах. Старики говорили, будто бы этот запах существовал еще до гибели Вортегирна, и был не чем иным, как сернистыми испарениями, просачивающимися из царства Плутона сквозь трещины в земле.
Три недели назад Корс Кант представлял, как бы он встретился с Ланселотом на своей земле в сопровождении собственного войска. Теперь он стоял посреди проклятой равнины холодной ночью, окруженный тенями изменников, объединившихся некогда с сакскими ублюдками ради собственной выгоды. Одно, правда, оставалось неизменным. Доказать Анлодде, что он не трус. Корс Кант мог, только противостоя Ланселоту. Ему так нужно было доказать возлюбленной, что его любовь сильнее ярости.
Неожиданное приближение всадников порадовало Корса Канта — дальше идти было бессмысленно. Он оставил своего пони у подножия холма, где тот тщетно пытался разыскать хоть какой-нибудь травы, взобрался на вершину и вскоре удостоверился, что его заметили.
Анлодда вдруг резко придержала лошадь, и дальше Ланселот поехал один. Девушка смотрела на барда, и лицо ее было непроницаемым.
Корсу Канту было знакомо такое выражение ее лица. Так она смотрела на врага, выжидая. Друиды назвали такое состояние «совершенной неуязвимостью». Она ждала, что враг первым сделает ход, сбросит собственную неуязвимость, раскроется для контратаки. Именно таким взглядом она встретила тех трех саксов, что пытались похитить ее возле Каэр Камланна, а потом.., прикончила их всех.
А Ланселоту, похоже, было совершенно безразлично, есть с ним рядом Анлодда или нет. Лицо его было искажено гримасой боли и гнева. На какой-то миг он показался барду прежним Ланселотом, и он безотчетно попятился. Но вот вернулся новый Ланселот, овладел собой.
— Хо, бард. Что привело тебя на эту пустошь? Только ты лучше не говори ничего вроде: «Моя лошадь…»
— Печальная весть, мой принц. Король… Меровиус Рекс.., мертв.
— Что? — Ланселот, похоже, был просто поражен, и бард сразу пожалел о том, что в мыслях винил его в случившемся. — Мертв? Меровий мертв? Господи, что стряслось?
Корс Кант молчал. Ланселот подвел Эпонимуса поближе, склонился к барду.
— Отвечай, мальчишка: что случилось с Меровием!
— Похоже, его отравили, — проговорил Корс Кант медленно, старательно выговаривая каждое слово. — То ли едой, то ли вином.
Ланселот выпрямился, подобрал поводья.
— Боже, — прошептал он. — Этому нет конца. Вино? Иисусе, он умер?
Корс Кант закрыл глаза, задышал медленнее. «Мирддин, если ты когда-нибудь любил своего ученика, помоги мне теперь…» Кое-какими из талантов друидов юноша уже овладел, но их было так мало… Усиленное обоняние и слух — результаты долгих часов медитации, слушания собственного сердца, дыхания, шуршания насекомых, переползающих через его босые ступни.., и снова дыхание, биение сердца, еле заметные движения соучеников…
И теперь юноша усилил эти чувства, набросил их, словно ловчую сеть, на принца Ланселота из Лангедока, героя Каэр Камланна.
Он прислушался к сердцебиению Ланселота: сердце принца билось часто — вдвое чаще обычного, и так громко, что, наверное, это могла услышать и Анлодда.
Он прислушался к дыханию принца. Оно стало быстрым и неглубоким. Еще Корс Кант услышал, как Ланселот облизнул пересохшие губы.
И ощутил запах пота, стекавшего по спине и груди принца, почувствовал, как тот понурился, ссутулился.
Все говорило о том, что Ланселота охватило сильнейшее чувство вины.
Корс Кант открыл глаза. Теперь он мог со спокойной совестью поведать Артусу историю об отравленном вине. Ланселот, без сомнения, был виновен, или по меньшей мере причастен к убийству Меровия.
Юноша посмотрел на героя, и вдруг ему стало страшно. На него глядел новый Ланселот — совсем не такой тупица, как прежний. За краткий миг этой встречи взглядами Корс Кант понял: принц догадался, какие выводы сделал юноша из его поведения.
«Иисус и Митра… Похоже, я тут не единственный опытный наблюдатель!» У Корса Канта засосало под ложечкой, затряслись поджилки, колени подогнулись. Он еще мечтал противостоять Ланселоту! Он, Корс Кант, единственный свидетель смерти Меровия, стоял лицом к лицу с убийцей, который понимал, что его преступление раскрыто, что его, образно говоря, застигли с окровавленным клинком в руке.
Ланселот заговорил тихо, угрожающе — совсем как прежний Ланселот.
— Мальчишка.., что ты знаешь про эту бутылку вина? Но тут оба они вздрогнули от металлического скрежета. Корс Кант выгнул шею, чтобы посмотреть, а Ланселот развернулся вполоборота в седле.
Анлодда сжимала в руке боевой топор. Выражение ее лица при этом совершенно не изменилось.
— Помнишь о том, что я сказала тебе раньше? — произнесла она холодно. — Одного из нас ты, быть может, и получишь, но если убегу я, сам-знаешь-кто попадет сам-знаешь-куда, а если убежит Этот Мальчишка, он все доложит Dux BeIIorum, и тебя схватят.
Ланселот провел рукой по глазам. Опустил руку — и вновь стал другим, новым. Он улыбнулся усталой, покорной улыбкой — в ней больше не было угрозы.
— Бегите, сколько вам вздумается, — сказал он. — В конце концов Господь Всемогущий вас все равно поймает. — Ланселот развернул Эпонимуса, велел коню опуститься на колени.
— Забирайся, сынок, — распорядился он. — Поедем на встречу с Dux Bellorum.
Но Корс Кант не стал садиться на коня Ланселота, он отправился за своим лохматым пони. Вскоре к нему подъехала Анлодда и спешилась.
— Не валяй дурака, — сказала она.
— Так это правда? — спросил он. — Он и в постели не снимает этой кольчуги?
— Не валяй дурака. Корс Кант Эвин. Ты знаешь, почему я это сделала, почему это мог сделать ты с кем-нибудь еще, что одно и то же. — Голос ее дрогнул — видимо, она тоже испытывала душевные муки. — Пресвятая Мария, Матерь Божья, можно подумать, мы оба — римляне, так ты переживаешь из-за одной-единственной ночи, проведенной мною на чужом ложе! Совсем как ребенок, что начинает хныкать от ревности, когда его мать останавливается, чтобы погладить собаку на улице.
— Я не ребенок, и уж конечно, ты мне не мать, он — не собака, и я не ревную, Анлодда. Моя мать умерла в Лондиниуме после того, как ее изнасиловали трое солдат и избили древками копий. Ее убил тот изменник, что продал Придейн за сакское золото.
— И вот вопрос, — продолжал бард, многозначительно глядя на девушку.