– Так что же, эта каталонка все-таки увиделась с Васко? -спросил я в возбуждении от открывшегося.
– Никто вам этого не сказал, – отрезала Фелиситас. – Нет смысла больше поднимать эту тему.
Ренегада покорно склонила голову и вновь занялась шитьем.
Во время моих прогулок я иногда встречал обильно потеющего Сальвадора Медину – шефа гвардии, который при виде меня неизменно хмурился, снимал фуражку и принимался скрести свои мокрые от пота кудри, словно силился сообразить, что это за тип такой идет ему навстречу. Мы никогда с ним не разговаривали – отчасти из-за того, что в испанском я все еще был слаб, хотя постепенно осваивался в нем благодаря ночному чтению книг и дневным урокам, даваемым мне сестрами Лариос, которым я за это приплачивал вдобавок к еженедельным расчетам за комнату и еду, отчасти из-за того, что английский язык отразил все попытки Сальвадора Медины овладеть им, подобно матерому преступнику, всегда на два шага опережающему закон.
Я был рад тому, что Медина настолько мало мною заинтересован, что тут же обо мне забывает: это значило, что индийским властям нет никакого дела до моего местопребывания. Я напоминал себе, что недавно совершил убийство, и приходил к выводу, что взрыв в доме жертвы наверняка стер следы моего преступления. Поверх сцены с моим участием бомба написала новую картину, навсегда скрыв от глаз следователей меньшее насилие под слоем большего. Еще одно доказательство отсутствия подозрений на мой счет я получил из банков. За годы, проведенные в небоскребе отца, я сумел припрятать солидные суммы в иностранных банках, в том числе на номерных счетах в Швейцарии (так что, видите, я не был простым громилой и «тормозом», каким меня считал «Адам Зогойби»!) Насколько я мог понять, никаких вмешательств в мои финансовые дела не было, хотя многие стороны деятельности лопнувшей компании «Сиодикорп» подверглись расследованию и многие банковские счета были заморожены или помещены под контроль официального управляющего.
Странно, однако, что это преступление, которое, как ни верти, было убийством, и убийством жестоким, единственным убийством, за которое я нес ответственность, – что оно так быстро ушло на периферию моего рассудка. Возможно, мое подсознание, подобно правоохранительным органам, оказалось во власти и под впечатлением подавляющей реальности взрывов, которая стерла все письмена с грифельной доски моей совести. А может быть, это отсутствие чувства вины – это нравственное отупение – было подарком мне от Бененхели.
Физически я тоже чувствовал себя в неком межеумочном положении, в краю остановившегося времени, под знаком закупоренных песочных часов или клепсидры, в которой перестала течь ртуть. Даже астма не так меня мучила; какая, думал я, удача для моих легких, что я попал здесь в единственный дом, где не курят, – ибо действительно в Бененхели везде, где бы я ни был, люди дымили как ненормальные. Чтобы избавиться от сигаретной вони, я шел на те увешанные колбасами улицы, где находились пекарни, кондитерские и мясные лавки; вдыхая сладкие ароматы мяса, теста и свежеиспеченного хлеба, я отдавал себя во власть непостижимых законов городка. Местный кузнец, главным занятием которого было изготовление цепей и наручников для авельянедской тюрьмы, кивал мне, как кивал всем проходящим, и выкрикивал по-испански с сильным местным акцентом: «Пока на воле гуляем, да? Поглядим, поглядим», – после чего он бренчал тяжелой цепью и разражался хохотом. Чем лучше я понимал испанский, тем дальше от «улицы паразитов» я забредал, благодаря чему мне удалось бросить несколько взглядов на другую ипостась Бененхели – городка, побежденного ходом истории, где ревнивцы в стоящих колом костюмах шпионили за своими невестами, убежденные, что эти невинные девушки им изменяют; где по ночам с громким цоканьем копыт давно умершие распутники проносились галопом по булыжной мостовой. Я начал понимать, почему Фелиситас и Ренегада Лариос проводят все вечера дома за закрытыми ставнями, тихо переговариваясь между собой, пока я в моей маленькой уютной комнатке штудирую испанские книжки.
x x x
В среду на пятой неделе моего пребывания в Бененхели я вернулся домой после прогулки, во время которой угловатая молодая одноногая женщина насильно сунула мне в руку кое-как отпечатанный листок с требованиями противников абортов, чья организация называлась «Пожалейте Невинных Крошек – революционный крестовый поход в защиту нерожденных христиан»; она пригласила меня на митинг. Я резко оборвал ее, но тут же ощутил наплыв воспоминаний о сестре Флореас, которая несла знамя «защитников жизни» в самые перенаселенные районы Бомбея и которая теперь пребывает там, где проблема нежелательной беременности вряд ли существует; милая моя фанатичка Минни, теперь, надеюсь, ты счастлива… и еще я подумал о моем тренере по боксу, об одноногом, как эта женщина, Ламбаджане Чандивале Боркаре и его попугае Тоте, которого я всегда недолюбливал и который бесследно исчез во время бомбейских взрывов. Размышляя о пропавшей птице, я почувствовал прилив ностальгии и горя и заплакал прямо на улице, сильно удивив молодую активистку, которая немедленно ретировалась к своим соратникам, в логово ПНК.
Таким образом, Мавр, вернувшийся к сестрам Лариос в их маленький домик на Calle de Miradores, был уже другим человеком, возвращенным силою случайного совпадения в мир чувств и страданий. Переживания, так долго спавшие во мне, омывали меня мощным потоком. Однако прежде, чем я смог сказать об этой перемене своим домохозяйкам, они наперебой затараторили, спеша сообщить мне, что украденные картины наконец прибыли, как я и ожидал, в «малую Альгамбру».
– Приехал грузовик… – начала Ренегада.
– …глухой-глухой ночью, как раз под нашими окнами прогрохотал… – перебила ее Фелиситас.
– …я закуталась в ребосо и выбежала…
– …и я тоже…
– …и мы увидели, как открылись ворота большого дома и грузовик…
– …въехал внутрь…
– …а сегодня камины были полны деревянных обломков…
– …похожих на куски упаковочных ящиков – ну, вы понимаете…
– …он, наверно, всю ночь их разбирал!..
– …а в мусоре были кучи этого белого материала…
– …который дети любят кидать в огонь, чтобы хлопало…
– …пенопласта, вот…
– …да, и пенопласт там был, и волнистый картон, и железная лента…
– …значит, грузовик привез что-то крупное в упаковке, как же иначе?
Полной уверенности, конечно, не было, но я не мог в этом городке неясностей рассчитывать на большее. В первый раз за все время я начал размышлять о том, как пройдет моя встреча с Васко Мирандой. Когда-то, ребенком, я любил сидеть у его ног; но теперь, когда мы оба состарились, нам, можно сказать, предстояло сразиться за женщину, и сражение не обещало быть менее яростным из-за того, что женщина уже умерла.
Пора было думать о дальнейшем.
– Раз он не хочет меня видеть, придется вам провести меня туда тайком, – сказал я сестрам Лариос. – Другого пути я не вижу.
На рассвете следующего дня, когда солнечный свет лишь еле заметно коснулся вершин дальних гор, я отправился с Ренегадой Лариос к месту ее работы. Фелиситас, более полнотелая из двух, дала мне свою самую широкую черную юбку и блузку. На ногах у меня были безликие каучуковые сандалии, купленные в испанской части городка. Согнув в локте правую руку, я нес на ней корзину с моей собственной одеждой, скрытой под кучей тряпок, губок и флаконов; мой увечный кулак и моя голова были скрыты под ребосо, которое я крепко придерживал левой рукой.