– Именно, именно, – сказал Васко. – Противоположность «увы».
x x x
Через пару дней он переехал в «Элефанту»; никаких формальных приглашений он ни разу не получал, но так или иначе задержался там на тридцать два года без малого. Поначалу Аурора относилась к нему как к забавному домашнему зверьку. Забраковав его провинциальную прическу, она настояла на том, чтобы он подстригся по-столичному и перестал стричь усы, и когда они стали длинными и пышными, заставила его вощить их, отчего они сделались похожи на волосяной лук Купидона. Своему портному она заказала для него одежду: шелковые костюмы в крупную полоску и разноцветные ширококрылые галстуки-бабочки, убедившие весь Бомбей в том, что новоиспеченный протеже Ауроры Зогойби – махровый педераст (в действительности он был настоящий бисексуал – пятьдесят на пятьдесят, – в чем многие молодые мужчины и женщины, посещавшие «Элефанту», смогли раньше или позже убедиться лично). Ауроре нравился неуемный голод, с каким он набрасывался на информацию, еду, работу, а превыше всего – на удовольствия; ее подкупала сама та откровенность, с которой он, улыбаясь, как ребенок с коробочек детского питания «бинака», стремился добиться, чего хотел.
– Пусть остается, – заявила она, когда Авраам мягко поинтересовался, не пришло ли ему время собирать вещички. – Мне с ним веселей. К тому же он сказал, что он – мое неслыханное ура; можешь считать его моим талисманом.
Когда он кончил расписывать детскую, она предоставила ему мастерскую с мольбертами, цветными мелками, шезлонгом, кистями, красками. Авраам Зогойби, как попугай-скептик, склонил голову на свое недоуменно поднятое плечо; но возражать не стал. Васко Миранда сохранял за собой эту мастерскую даже в те времена, когда он давно уже был богат и имел агента в Америке и мастерские по всему свету. Он говорил, что здесь его корни, и по прошествии лет не что иное, как принятое Ауророй решение выкорчевать его, заставило Васко зайти за грань… Речения и словечки Васко вошли в семейный лексикон Зогойби. Ина, Минни и Майна все на свете подразделяли на «ура» и «увы», одноклассницы в школе «Уолсингем хаус» были для них либо «урочками», либо «увочками». В «Элефанте» ничего никогда не включалось и не выключалось: телефоны, лампы, радиолы были либо «открыты», либо «закрыты». Были заполнены остававшиеся раньше незамеченными языковые лакуны: раз существуют утвердительно-вопросительные пары туда-куда, тогда-когда, такой-какой, тому-кому, того-кого, следовательно, рассуждал Васко, на каждое там должно быть свое кам, на каждое тех – свое кех, и так далее.
Что касается детской, то он сдержал свое слово. В большой светлой комнате с видом на море он создал то, чему для нас с сестрами навсегда суждено было стать ближайшим из возможных подобий земного (но, к счастью, не садоводческого) рая. При всех его замашках бомбейского шута, этакого вращающего тросточку комического дядюшки, он был прилежным тружеником и в первые же дни после получения заказа изучил предписанную тематику с доскональностью, намного превосходившей требования Ауроры. Первым делом он изобразил на стенах детской множество фальшивых окон – могольско-дворцовых, андалусско-мавританских, мануэлино-портутальских, лепестково-готических, окон больших и малых; в этих окнах, позволявших не то выглянуть наружу, не то заглянуть внутрь сказочного мира, он нарисовал множество легендарных персонажей. Ранний Микки-маус на пароходике, утенок Дональд, сражающийся с живыми часами, дядя Скрудж со значками долларов в глазах. Утята Хью-Дью-Лью. Безумный изобретатель Джайро Джирлуз, собаки Гуфи и Плутон. Вороны, бурундуки, затем еще всякие неразлучные парочки: Гекль и Джекль, Чип и Дейл, Такдалее и Томуподобное. Еще герои «Песенок с приветом»: Даффи, Порки, Багс и Фадд. Чуть выше этой портретной галереи реяли их какофонические восклицания: хаха-хаХАха, кошшмарная кашша, тра-та-та, би-би, что-случилось-Док и ЧПОК. Дальше шли говорящие петухи, Кот в сапогах и летающие Чудесные Собачки в красных пелеринках; за ними – великое множество местных персонажей, ибо он сделал больше, чем просили, добавив джиннов на коврах, разбойников в огромных кувшинах и Синдбада в когтях гигантской птицы. Он изобразил сказочные океаны и магические заклинания, притчи из сборника «Панчатантра» и лампы Аладдина. Важней всего, однако, было понятие, которое он нам внушил посредством этих картинок: понятие о тайном "я".
Кто этот человек в маске? [64] Именно на стенах моей детской я впервые увидел богача Брюса Уэйна и его подопечного Дика Грейсона, живущих в роскошном особняке, который, однако, таит в себе секреты Бэтмена; скромного Кларка Кента, который в действительности не кто иной, как Кал-Эл, Супермен, пришелец с планеты Криптон; Джона Джонса, марсианина, чье настоящее имя – Дж'онн Дж'онзз; Диану Кинг – Чудо-женщину, королеву амазонок. Именно тогда я узнал, что могучий герой обречен на тоску по обыкновенности, что Супермен, который был храбр, как лев, и мог видеть сквозь любую стену, кроме свинцовой, больше всего на свете желал, чтобы Лоис Лейн полюбила его в облике мягкотелого очкарика. Я никогда не считал себя сверхгероем, не поймите меня превратно; но со своей рукой-дубинкой и сверхбыстрым мельканием листков в своем личном календаре я был достаточно исключителен и вовсе не хотел таким быть. У Фантома и Флэша, у Зеленой Стрелы, Бэтмена и Робина Гуда я учился заботиться о своем тайном "я" (как заботились о нем мои сестры; мои несчастные загубленные сестры).
К семи с половиной годам я достиг физической зрелости – у меня появились пушок на лице, адамово яблоко, густой бас, вполне развитые половые органы и соответствующие вожделения; в десять я был ребенком с почти двухметровым телом двадцатилетнего верзилы, и пробуждающееся самосознание уже тогда наделило меня ужасом стремительно утекающего времени. Обреченный на быстроту, я напускал на себя медлительность, которая была подобна маске Одинокого объездчика. Полный решимости затормозить бег времени чистым усилием воли, я приучал себя к ленивой неторопливости движений, к чувственной и томной протяжности речи. Одно время я практиковал аристократически-тягуче-манерный стиль разговора, каким отличался индийский собрат Билли Бантера [65] – Харри Джамсет Рам Сингх, смуглый набоб из Бханипура; в тот период я никогда не хотел просто пить, но непременно «жажду испытывал неимоверную». Пересмешница Майна постоянным передразниваньем в конце концов излечила меня от того, что она называла «харризмами», но даже после того, как я распрощался с моим смуглым набобом, она продолжала смешить все семейство до колик, изображая мои сомнамбулически-замедленные повадки; впрочем, этот «соня», как она меня называла, был только самым явным из моих тайных "я", внешним слоем моей маскировки.
Левак, кочерга, клешня, перевертыш, леворучка, куриная лапа – какой пышный букет презрительных кличек осеняет всякого левшу! Сколько мелких унизительных неудобств караулит его на каждом углу! Где, скажите на милость, можно отыскать левосторонние брючную ширинку, чековую книжку, штопор, утюг (да, утюг; представьте себе, как неудобно левшам из-за того, что электрический шнур всегда подсоединен с правой стороны)? Крикетист-левша, ценное приобретение для средней линии любой команды, без труда найдет себе подходящую биту; но во всей помешанной на травяном хоккее Индии вы не отыщете такой диковины, как левосторонняя клюшка. О картофелечистках и фотоаппаратах я даже не дерзну говорить… И если жизнь так трудна даже для левшей, так сказать, натуральных, то насколько трудней она была для меня, человека праворукого по природе, чья правая рука оказалась ни на что не годной! Мне было так же трудно научиться писать левой рукой, как любому правше. Когда мне было десять лет, а на вид все двадцать, мой почерк походил на младенческие каракули. С этим, как и со многим другим, я, однако, справился.