They made peace in the other world too. (Baby I've got one of my own.) Ain't no better than it is for you. (Good to know we're not alone.) Well the war is over and the battle's through. (But I can't reach you on the phone).
I call your number but you ain't home. I call your number but you ain't home. Seems I made this long journey just to wait on my own. It's been a long journey home. A long journey home [240] .
«Баллады» с пластинки «VTO» бросают вызов идеям отвергающего иронию cineaste [241] Отто Уинга. «Picking up the Pieces», «(You Brought Me) Peace Without Love», «Long Journey Home», «Might As Well Live» [242] : во многих песнях Ормуса слышна горькая ирония, вызванная крушением иллюзий. Но у музыки, с которой он явился, — беспечный, почти противоестественно высокий темп. В общем и целом это звучит на удивление жизнеутверждающе, это почти гимн, и для многих молодых людей желчные строки его антиутопий становятся, как ни странно, гимнами взросления, несущими облегчение, новон начало, освобождение. В моем квартале я слышу, как молодые наркодилеры — Джонсон Мило-Мило, Гарри Жеребец, Скай Мастерсон, Большая Жули и Натан Детройт — насвистывают песенки Ормуса. Мир без любви: они продают унциями именно этот продукт, качество гарантировано. Это их единственное занятие, так было всегда. И когда у вас заканчивается «снежок», «колеса» или «герыч», вам всегда рады здесь, на Хэппи-Вэлли, где вы получите новую порцию, — конечно, если есть бабло. Чего не скажешь о любви, по крайней мере наркодилеры со мною согласятся.
Американцы покупают «Баллады» вагонами, но антивоенная направленность альбома вызывает некоторый ропот недовольства. Структуры, видящие свою задачу в том, чтобы защитить страну от «пятой колонны», от дестабилизации, начинают проявлять к певцу скрытый интерес. Юлу Сингху звонит на личный номер вежливый голос, представившийся Майклом Бакстером в начале разговора и Бакстером Майклсом при прощании. Предупредительный выстрел. Намек для понимающих. «У нас вызывает определенную озабоченность содержание некоторых песен. Речь, разумеется, не идет о каком бы то ни было нарушении прав человека, гарантированных Первой поправкой, но, насколько мы понимаем, их автор не является гражданином США. Гость, который не хочет портить отношения с хозяевами, не должен писать на их любимый ковер».
Юл Сингх вызывает Ормуса и Вину в свой просторный офис на Коламбус-сёркл и предлагает им прогуляться по парку. Обычно ньюйоркцы щеголяют своим равнодушней к славе и знаменитостям, но небывалый успех «Баллад» вынуждает принимать особые меры. Для Ормуса это старый хипповый пиджак, огромные очки с фиолетовыми линзами и устрашающий парик. Вину переодеть сложнее. Ее рост, прическа афро-шок, ее манеры не поддаются маскировке. После долгих препирательств она соглашается наконец надеть трепанную широкополую фетровую шляпу ярко-алого цвета, и только потому, что она гармонирует с ее длинным итальянским кожаным пальто. Юл Сингх отказывается от привычной белой трости и опирается вместо этого на железную руку Уилла Сингха. Еще полдюжины Сингхов незаметно следует за ними на некотором расстоянии на случай, если толпа проявит к хозяину интерес. В парке, скрывшись в листве, приободрившийся Юл передает им содержание телефонного разговора с фэбээровцем. Вина пренебрежительно фыркает, отказываясь принимать угрозу всерьез — Сейчас у всех на хвосте висит ФБР, это даже модно! — и пускается в свои обычные безумные рассуждения: «Что они там знают, все равно никто никогда толком не понимает тексты рок-песен. Я всю жизнь думала, что Хендрикс голубой. Ну, ты знаешь, „извини меня, что я целую этого парня…“. А теперь земля под ногами поехала. Раньше я восхищалась сюрреализмом рок-н-ролльных текстов, их безумной алогичностью. А потом поняла, что все дело в моих гребаных ушах».
— Ормус, — тихо говорит Юл Сингх, — мы живем, скажу я тебе, в непростое время, люди чувствительны, у них нет кожи, может быть ты несешь им слишком много правды. Я просто хочу сказать, хотя, конечно, тебе решать… ну, в общем, тебе нужно контролировать свои рискованные высказывания и, если можно так выразиться, ее непечатные выражения.
— Ну и денек! — рявкает Вина и, отшвырнув шляпу и очки, широким шагом быстро удаляется в бликах солнечного света — великанша на тропе войны. Люди оборачиваются ей вслед, но грозовые тучи вокруг нее отпугивают их, и они не решаются ее беспокоить.
Слежки нет. Кто-то решил позволить ей уйти. Атака на Ормуса начнется через год и три месяца, после выхода песен о землетрясении.
Культуре необходим вакуум, который она стремится заполнить, культура — это аморфность в поисках формы. Отложенная любовь Ормуса и Вины, это божественное отсутствие, которое мы можем заполнить своими фантазиями, становится эпицентром нашей жизни. Кажется, что город организует себя вокруг них, как будто бы они являются неким принципом, чистой платонической сущностью, придающей смысл всему остальному.
Льщу себя мыслью, что использую слово «мы», говоря о людях, к которым сам не принадлежу.
Они живут отдельно друг от друга. Она — на последнем этаже трехэтажного дома в центре, к западу от Канал-стрит в просторном помещении, спасенном от постиндустриального упадка и разрушения, в здании с брутальными фойе и лестницами, удовлетворяющими ее инстинктивному стремлению к грубой простоте, хотя ее этаж сам по себе вполне комфортабелен. Она заполнила его аквариумами с рыбками, составившими ей молчаливую компанию, стены заставила hi-fi — оборудованием, призванным заглушить шум с Вест-Сайд-хайвей, но еще более эффективно этот шум заглушается постоянно стоящим в ее ушах, рокочущим, как океан в приложенной к уху раковине, отсутствием Ормуса. Он живет в огромной пустой квартире, не в центре, в старом Родопы-билдинг, историческом здании в стиле ар-деко; оно словно окутано пространством, фасад его, с расположенным перед ним водоемом, ориентирован на восток. В комнатах нет ничего, кроме пианино, гитары и нескольких подушек. Целое состояние потрачено на системы звукоизоляции и очистки воздуха. Ормус почти не расстается со своей повязкой на глазу и никогда не появляется без нее на концертах, будучи уверенным, что она помогает ему сосредоточиться. Но здесь, в этой роскошной, изолированной от шума камере, он дает волю своему безумию, — двойному видению: он пришпоривает его и укрощает, словно мустанга. Несмотря на данный им обет воздержания, он позволяет Марии приходить к нему.
Число их слушателей множится, концертные залы забиты полностью. Музыка звучит все громче. Он выходит на сцену с берушами, но слуху его уже нанесен невосполнимый ущерб. У Вины в ушах шумит океан, у него же — звенящий звук, напоминающий далекий сигнал тревоги. С этим звуком он засыпает, и каждое утро именно этот звук первым проникает в его сознание. Иногда ему кажется, что это воздух воет в трубах, под полом, или ветер свистит сквозь разбитое стекло. Звенящий звук — это моя жизнь, пишет он в своем дневнике, это еще одна вещь, от которой я не могу избавиться.