— О боже, — простонал Ормус и прыгнул на сцену вслед за братом.
— Подождите меня! — крикнула сияющая Вина и последовала за братьями, навстречу своей неминуемой судьбе; так что на сцене оказалось три непрошеных гостя. Что до меня, то я трус. Я остался в толпе и фотографировал.
Клик! Перекошенное лицо Рыжего Николса. Его предупреждали, что в Индии толпа в мгновение ока может стать сборищем разъяренных громил. Неужто Дэнни Кэй вернул его к жизни лишь для того, чтобы он был растоптан бомбейской толпой? Клик! Улыбка Вайруса Камы творит свои обычные чудеса, и выражение ужаса на лице старого солиста группы сменяется благодушным интересом. Клик! Какого черта! Дайте сыграть немому парню! А вы двое? Вы чем занимаетесь? Клик! Вина Апсара делает шаг к микрофону: «Мы поем».
Oh when the sun (oh when the sun)
begins to shine (begins to shine) [95] .
Игра Ардавирафа была несомненно хороша, хотя его флейта звучала не к месту: то был звук в другой валюте — анна, пытавшаяся выдать себя за пенни, но и это не имело значения, отчасти потому, что он был счастлив играя, отчасти же потому, что Николс догадался отключить микрофон и его было слышно лишь в первых рядах; но главным образом потому, что как только Ормус и Вина открыли рот и запели, все остальное было позабыто. Когда они закончили, публика принялась вопить, а Николс отпустил им комплимент, сказав, что они были так хороши, что он охотно прощает им вторжение.
Концерт закончился, толпа начала расходиться, а я стоял, будто к месту прирос, продолжая фотографировать. Мир рушился. Ормус и Вина были заняты беседой с музыкантами, укладывавшими свои инструменты и покрикивавшими на местных рабочих сцены, чтобы они соображали, что делают. Мое сердце разрывалось. Пока Ормус с Виной болтали с джазменами, их руки и тела говорили друг с другом. Клик, клик! Я вижу вас обоих. Клик! Ку-ку! Вы знаете, что я вас снимаю? Вы позволяете мне наблюдать за собой, зная, что я коплю на вас компромат, здесь, в моем маленьком немецком ящичке, полном чудес? Клик! Вам уже все равно, так ведь? Вы хотите, чтобы все обо всем узнали? Клик! А как же я, Вина? Я тоже подрасту. Он ждал тебя. Почему бы тебе не подождать меня? Я хочу быть одним из них!
С самого начала мое место было где-то в уголке их жизни, в тени их достижений. Тем не менее я всегда буду считать, что заслуживаю большего. И было время, когда я почти получил это. Не только тело Вины, но и ее внимание. Почти.
Музыканты складывали свое оборудование в микроавтобус. Приглашение было сделано и принято, и оно не распространялось на меня; Ормус подошел, чтобы отправить меня домой: неистовый Ормус, полный секса и музыки.
«О'кей, Рай, — произнес он как взрослый. — Ты пойдешь с Ардавирафом, о'кей? Вайрус тебя проводит». «Кто ты такой? — хотелось мне крикнуть. — Я тебе что, маленький мальчик, которому нужен в провожатые местный юродивый?» Но он уже шел прочь, он обнимал Вину, приподнимая ее, целуя ее, целуя ее.
Небеса падали. Вайрус Кама осклабился своей улыбкой идиота.
В ту ночь они занимались любовью в номере люкс Николса в отеле «Тадж», в двух шагах от дома Ормуса Камы. Великий Корнетист заказал себе другой номер и прислал любовникам роскошный ужин и все послания им, которые начали поступать на адрес группы, потому что никто не знал, как еще связаться с двумя певцами, в том числе — приглашения выступить из самых разных мест города, начиная с того же отеля. Но, как потом всегда с гордостью вспоминала Вина, еда и напитки, равно как и письма, остались нетронутыми до утра. Им было чем заняться.
Обстоятельства дефлорации Вины Апсары Ормусом Камой общеизвестны. Вина сама давно позаботилась об этом, так что сейчас нет нужды останавливаться на таких подробностях, как доставленное ей неудобство (значительное), компенсирующая его опытность Ормуса, заядлого соблазнителя девственниц (несколько лет спустя Вина с гордостью перечислит предшествующие его победы, назвав все имена и развязав этим пандемию скандалов в бомбейском обществе), первые проблемы, с которыми они столкнулись (он был для нее слишком нежен, слишком почтителен, что ее раздражало и делало излишне агрессивной, физически чересчур грубой на его вкус), первые их находки (он ласкает маленькую ложбинку в основании ее позвоночника, кончиком языка проникает в ее ноздри, посасывает веки ее закрытых глаз, одновременно упираясь головкой пениса в пупок и проводя пальцем вдоль промежности, тогда как она, обвив ногами его шею, касается его мошонки своими ягодицами; ее щедрый рот, и в особенности обнаруженная ею необычная в мужчине чувствительность его сосков: как видите, я не забыл ничего, ни одной мелочи из их каталога страсти). Достаточно сказать, что дело было сделано; в ту ночь любовники не вернулись домой, в свои постели, так что на этот раз ночь была радостной, а утро оказалось хмурым и печальным.
Откровенность, с которой Вина Апсара публично говорила о вещах сугубо личных — катастрофе своего детства, своих романах, сексуальных предпочтениях, абортах, — была так же важна, как ее дар, — может быть, еще важнее — для сотворения того гигантского, почти подавляюще символического образа, каким она стала. Двум поколениям женщин она служила своего рода мегафоном, через который миру транслировались их общие секреты. Одни чувствовали себя освобожденными, другие — выставленными на всеобщее обозрение; и те и другие ловили каждое ее слово. (Мнения о ней мужчин тоже не совпадали, хотя все были зачарованы ею; одни страстно желали ее, другие делали вид, что им отвратительна эта шлюха; многие любили ее за ее музыку, другие ненавидели по той же причине — ведь то, что вызывает великую любовь, неминуемо вызывает и ненависть; многие опасались ее языка, другие превозносили ее, заявляя, что их она тоже освободила.) Но так как она часто меняла свои мнения, отказываясь от яростно защищаемых ею истин в пользу прямо противоположных, защищая их так же пылко и не терпя никаких возражений, многие женщины к моменту землетрясения в Мексике стали видеть в ней предательницу тех позиций, которые в свое время послужили основой их освобождения.
Если бы она не умерла, она, возможно, превратилась бы в старую, капризную, всеми игнорируемую особу, шагающую не в ногу из-за своего ослиного упрямства и тупости, тогда как некогда она одна дерзко, победоносно шагала в ногу, а другие подстраивались под нее. Однако судьба пощадила ее, и ей не было уготовано эксцентричное бессилие. Вместо этого ее смерть обнаружила всю силу созданного ею символа. Власть, как и любовь, мы окончательно познаем тогда, когда она утеряна безвозвратно.
Стоит мне все это вспомнить, и «Святые» начинают маршировать у меня в голове. Я представляю себе, как Ормус и Вина просыпаются на запачканных кровью простынях в объятиях друг друга. Я вижу, как они открывают полученные на их имя послания, понемножку позволяя себе мечтать о будущей карьере и о будущем своей любви. Я вижу, как они одеваются, прощаются с американскими музыкантами и ловят желто-черное такси до Кафф-парейд, готовясь расхлебывать кашу, которую заварили. Пока перед моими глазами проходят эти сцены, я слышу корнет Рыжего Николса, а может быть, это труба Луи Армстронга. О, когда музыканты заиграют! О, когда музыканты заиграют.