В ночь побега Сайруса его брат-близнец Ардавираф внезапно проснулся, охваченный дрожью, словно некое зло легонько пробежало по его позвоночнику. Так он дрожал, сидя в постели, пока его не обнаружила мать. Она укутала его в одеяла и поила куриным бульоном, пока кровь не прилила снова к его щекам. «Он словно увидел привидение», — сказала Спента по телефону Долли Каламанджа, чья манера отметать всякую паранормальную ерунду втайне действовала на нее успокаивающе. «Бедняга, — посочувствовала Долли. — Одному дьяволу известно, какие фантазии приходят в голову этому мальчику».
Наутро стало известно о побеге Сайруса, и Спента окинула Вайруса долгим внимательным взглядом, но он лишь расплылся в своей невинной улыбке и отвернулся. Спенту охватил смутный страх. Она знала, что обсуждать эту тревожную новость с мужем, который становился все более нелюдимым, бесполезно. Вместо этого она позвонила своему ближайшему союзнику. «Что совершит мой Хусро на этот раз? — прорыдала она в трубку. — Каким позором покроет он мою голову теперь?» Но Долли Каламанджа, хорошо знавшая свою подругу, услышала в ее причитаниях нотки какого-то глубинного страха, заставившего Спенту заговорить на тему, до сей поры абсолютно запретную. Долли не была уже наивной выскочкой; она давно знала всё о заключенном в тюрьму Сайрусе. Но так сильна была ее привязанность к Спенте и так велика ее доброта (которую Персис унаследовала), что она ни разу не подняла эту тему. «Если Спента хочет, чтобы я молчала, — сказала она дочери, — я буду молчать».
У них было много планов на тот день. Сначала благотворительное чаепитие у Долли, затем благотворительный же показ мод со сбором средств под названием «Рождественская экстраваганца» в кинотеатре «Орфей», потом обход больниц. «Приходите пораньше, — посоветовала Долли Спенте. — Отвлекитесь. У нас масса дел». Миссис Спента Кама, терзаемая тревогой, тотчас же с благодарностью поспешила на Малабар-хилл и с облегчением и удвоенной энергией окунулась в добрые дела.
Ормус тоже потом говорил, что ушел из дома в состоянии крайнего напряжения; впрочем, это состояние было для него в то время обычным. Он стряхнул это чувство и отправился на работу. В тот вечер он был занят в ресторане отеля «Вселенский танцор» на Марин-драйв, где рождественский колорит был обозначен большим количеством ваты и несколькими пластиковыми деревьями. Ормуса обрядили в красный балахон, нацепили ему белую бороду и заставили исполнять все песенки, начиная с «Белого Рождества» и кончая «Санта-Бэби» Ирты Китта, невзирая на то, что последняя явно предназначалась для женского исполнения. Этот второсортный репертуар недвусмысленно говорил о том, насколько упали его акции.
Иногда, чтобы узнать путь наверх, нужно коснуться дна; уйти далеко по неверной дороге — чтобы отыскать правильный путь. Скованный инерцией, имевшей явное сходство с апатией, поразившей его отца, Ормус Кама позволил себе медленно идти ко дну. Однако в ночь убийства Дария Ормус наконец отчетливо увидел себя со стороны. Закончив выступление в отеле «Вселенский танцор» — этом чистилище, где он в течение двух часов исполнял старые песенки сквозь бороду Санта-Клауса, — и выслушав жидкие, равнодушные аплодисменты, он засмеялся. Он снял бороду и колпак и смеялся, пока слезы не полились по его лицу. Впоследствии нашлось много бомбейцев, которые клялись, что присутствовали на последнем выступлении в этом городе Ормуса Камы, — так много, что ими можно было бы не один раз заполнить стадион «Ванкеде», и они по-разному передавали его прощальные слова. Говорили, что он был в ярости; робок; высокомерен; изъяснялся по-французски. Его обвиняли в том, что он скандалил; кричал о будущем популярной музыки; бранил слушателей за пренебрежение; умолял дать ему еще один шанс, но его криками прогнали со сцены. Одни заявляли, что он выступил с политической речью, громя собравшихся посредственностей, жирных котов, погрязших в коррупции; другие говорили, что он святотатствовал, браня не только Рождество и христианство, но всех богов и обряды — эти «шарады» религии. Если послушать эти полчища самозваных свидетелей — он был великолепен или жалок, герой или клоун.
Правда же заключалась в том, что он смеялся и не мог остановиться, и единственное, что он произнес, не было адресовано никому из присутствующих. «Черт, Вина, — проговорил он, лопаясь от смеха. — Прости, что я так долго не мог сообразить».
Тем временем в квартире на Аполло-бандер дворецкий Гив накрыл ужин для Дария и Ардавирафа Камы, а затем удалился на половину прислуги, где, к своему немалому изумлению, обнаружил, что все, кто там жил, покинули дом, кроме повара, покидавшего его в этот самый момент. «Куда тебя несет?» — спросил у парня Гив, но тот лишь помотал головой и с удвоенной скоростью затопал вниз по звонкой чугунной лестнице, пристроенной к задней части дома. Очевидно, что у Гива не было никаких жутких предчувствий, потому что он улегся, как обычно, на свою койку и вскоре заснул.
Мистер Дарий Кама провел последние часы жизни в одиночестве в своей любимой библиотеке, одурманенный старостью, мифологией и выпивкой. Последнее время он был одержим идеей, что греческие образы титана Прометея («задуманного первым») и его брата Эпиметея, («бывшего дополнением первого»), сыновей «праотца» Урана, могли вести свое происхождение от героев пуран Праманту и Манту и что свастика, древний индийский символ огня, могла иметь связь с символической ролью Прометея — вора, укравшего олимпийский огонь для созданного им человечества. Нацисты украли свастику и осквернили ее, а связь с нацистами осквернила всю эту область знаний, и постаревший джентльмен-ученый в своей путаной манере надеялся, что его последние исследования, возможно, чуть-чуть реабилитируют и свастику, и само изучение арийской мифологии, очистив их от скверны, в которую их ввергла история. Однако он не способен был мыслить достаточно ясно, чтобы выстроить аргументацию. В своих набросках он отвлекся от темы, перескочив с Прометея и Эпиметея на их младшего дядю, Крона, серпом оскопившего своего отца. Последние слова, написанные Дарием Камой, совсем не соответствовали теме его научного исследования, обнажая все его смятение и боль. «Нет нужды отрезать мне яйца, — написал он. — Я всё сделал сам». Потом он склонился головой на стол, на свои записки, и погрузился в сон.
Спента вернулась домой поздно и сразу прошла в свою комнату. Сияющий Ормус вернулся за час до рассвета, распевая во все горло, и устроил настоящую иллюминацию, включив все люстры и настольные лампы. Усталую Спенту не разбудили ни включенный свет, ни пение сына. Часто моргая, словно он вышел на свет после нескольких лет, проведенных взаперти, вдали от людей, на темном чердаке, Ормус удалился к себе. Ночь он провел, бродя по улицам, смеясь, выкрикивая имя Вины, пьяный одним своим возбуждением, сжигаемый потребностью в ней. Он шумно вошел в комнату, упал на кровать и заснул не раздеваясь. Квартира погрузилась в сон, и обитатели ее не ведали о том, какая трагедия произошла в этих стенах.
Настало утро, стремительное и беспощадное, каким оно бывает лишь в тропиках. Как обычно, Спенту разбудил город — его безразличный шум: крики людей, гудки автомобилей, звонки велосипедов. Наглые вороны уселись на подоконнике и своим карканьем стали выгонять ее из постели. Но не шум поднял ее на этот раз, а непривычная тишина в доме: не хватало части утреннего оркестра. Спента набросила поверх ночной рубашки легкий шифоновый пеньюар и покинула свою комнату, но не обнаружила в квартире ни уборщицы с дочерью, которые должны были мести пол, ни слугу, который должен был вытирать пыль и полировать мебель. Кухня тоже была пуста. Гива нигде не было. Она громко позвала: «Аре, кой хай?» [110] Ответа не последовало. Такая нерадивость была возмутительна. Помрачнев, Спента ворвалась через кухню на половину прислуги, с намерением задать бездельникам жару. Мгновение спустя она вернулась бегом, зажимая рукой рот, словно хотела сдержать истошный крик. Она распахнула настежь дверь спальни Ардавирафа. Он спал, мирно похрапывая. Затем она направилась в комнаты Ормуса. Тот беспокойно пошевелился во сне и что-то пробормотал. Опочивальня Дария была пуста. Спента устремилась к библиотеке, но замерла перед закрытыми двойными дверьми, словно боялась распахнуть их, ибо увидеть то, что за ними, было выше ее сил. Положив обе руки на ручки двери, она наклонилась вперед, до боли уперлась лбом в сияющее красное дерево и зарыдала.