«Надо было совсем спятить, чтобы позволить тебе находиться здесь», — сказал Аргалья, когда на исходе дня, весь в крови, опустошенный, поднялся на холм, где стояли, всеми покинутые, обе женщины. «Да, — бесстрастно отозвалась Кара-Кёз. — Да, это я свела его с ума».
Ее чары не возымели действия, когда речь зашла о военной стратегии — Исмаил не прислушался к ее советам. «Взгляни, — кричала она, — турки все еще заняты организацией обороны! Атакуй же их сейчас, когда они еще не готовы! Смотри — у них линия из пятисот пушек, а за ней — двенадцать тысяч мушкетеров! Если пойдете в лобовую атаку, от вас ничего не останется! И почему у твоих солдат нет ружей?! Ты же знаешь, какая это подмога! Где они?!»
Шахский племянник Дурмиш-хан ответил ей, что нападать, когда противник еще не подготовился, бесчестно, что атака с тыла — вещь неслыханная и что ружье — оружие, недостойное мужчины. «Его используют лишь трусы, — у кого недостает смелости приблизиться к врагу. Невзирая на ружья, мы навяжем им рукопашный бой, и победит мужество, а не какие-то там аркебузы и мушкеты!» — заключил свою отповедь Дурмиш. Не зная, плакать или смеяться, она повернулась к Исмаилу: «Скажи ему, что он полный дурак!» — воскликнула Черноглазка, на что шах персидский ответствовал: «Я не разбойник с большой дороги, чтобы нападать из-за угла. На всё воля Аллаха».
После этого она отказалась наблюдать за боем, ушла в шатер и села спиной к входу. Ее рабыня опустилась возле нее и взяла ее руки в свои. Шах Исмаил возглавил атаку на правом фланге и смел левую цепь обороны турок, но Кара-Кёз не шелохнулась. Обе армии несли страшные потери. Кавалерия персов уничтожила цвет османской конницы: иллирийцев, македонцев, сербов, эпирцев, фессалийцев, фракийцев. Сефевиды теряли одного полководца за другим, и, сидя в шатре спиной к входу, Кара-Кёз называла имя очередного убитого: «Мухаммад-хан, Хусейн-бек Лала, Сару-Пира…» За нею их имена повторяла Зеркальце, и от этого казалось, что по шатру гуляет эхо. «…Амир Низам-ад-дин Абд аль-Баки…» — «…Аль-Баки…»
Но имя того, кто сам себя провозгласил богом, так и не прозвучало под сводами шатра. В центре турки еще держались, но кавалерия на флангах была близка к панике. В этот решающий миг Аргалья бросил вперед своих янычар. «Если хоть кто-то побежит, — крикнул он, отдавая приказ, — я самолично разверну на вас пушки!» Четверо вооруженных до зубов швейцарцев, ободряя и угрожая, пробежались по шеренгам, заговорили мушкеты, и Кара-Кёз произнесла: «Буря. Началась буря». — «…Буря», — эхом откликнулась Зеркальце. Теперь уже не было нужды смотреть на поле битвы. Пришло время оплакивать мертвецов. Шах Исмаил уцелел, но битву безнадежно проиграл. Раненый, он бежал с поля боя без нее. Она это поняла. «Он нас бросил», — шепнула Кара-Кёз. «…Бросил», — повторила вслед за ней рабыня. «Теперь мы добыча врага». — «…Добыча врага», — шепнула эхо-Зеркальце.
Приставленная к женщинам охрана бежала вместе с остальными. Они остались одни на холме, внизу простиралось залитое кровью поле битвы с грудами мертвых тел. Так и застал их Аргалья, когда после сражения при Чалдыране поднялся на холм и вошел в шатер: сидя спиною к входу с гордо поднятыми головами, они исполняли свой долг — пели погребальную песнь. Принцесса Кара-Кёз обернулась. Она не сделала попытки прикрыть лицо. Их взгляды встретились, и с той минуты все остальное перестало для них существовать.
«Он похож на женпщну, — подумала Черноглазка. — Он похож на высокую женщину со смертельно бледным лицом и иссиня-черными волосами. На пресытившуюся жизнью и готовую умереть женщину. Белое, словно маска, лицо, и на нем, как кровавый надрез, красный рот…» В правой руке он держал меч, в левой — ружье. Она словно видела перед собой двоих — мужчину и женщину, меченосца и стрелка, человека и тень его. И подобно тому как покинул ее Исмаил, принцесса изгнала его из своего сердца и снова сделала свой выбор. Это уже потом Аргалья испросит у Селима Грозного право взять себе обеих женщин в качестве военной добычи, и Селим даст на это свое согласие, однако на самом деле всё решил ее выбор и ее воля определила дальнейший ход событий.
— Не бойся, — обратился он к ней на фарси.
— Тем, кто сейчас здесь, неведом страх, — также на фарси ответила она, а затем те же слова произнесла на родном наречии своей матери — на чагатайском. За обменом этими фразами читалось совсем другое: Ты теперь моя. — Да, твоя навсегда.
* * *
После падения Тебриза Селим захотел было остаться в этой древней столице Сефевидов на зиму, чтобы по весне завершить завоевание остальной Персии, но Аргалья сказал, что войска могут взбунтоваться. Они выиграли решающий бой, они присоединили восточную часть Анатолии и Курдистан, тем самым почти удвоив территорию Османской империи. Нужно обозначить новую границу между двумя государствами по результатам сражения при Чалдыране, и на этом поставить точку. В любом случае в Тебризе им не продержаться — нет провианта ни для людей, ни для лошадей и верблюдов. Солдаты хотят домой. Селиму пришлось с этими доводами согласиться, и спустя семь дней после вступления в Тебриз он отдал приказ оставить город. Войска двинулись на запад.
Свергнутое божество перестает быть богом. Мужчина, бросивший свою женщину на милость врага, перестает быть мужчиной. Разбитый наголову Исмаил вернулся в разграбленную столицу и оставшиеся десять лет провел в пьянстве и унынии. Он носил черные одежды, черный тюрбан, и род Сефевидов тоже мало-помалу окутывал мрак. Никогда больше Исмаил ни с кем не сражался. Приступы черной меланхолии сменялись у него бесшабашными выходками, и эти внезапные переходы от печали к разгулу явно свидетельствовали о его малодушии и отчаянии. Напившись допьяна, он метался по дворцовым покоям, словно в поисках той, которой там больше не было и никогда не будет. Он умер, не дожив до тридцати семи. Он царствовал двадцать три года, но успел утратить всё, что любил.
* * *
Когда, раздевая Аргалью, она увидела вытканные на всей его одежде тюльпаны, то поняла, что он, как и любой другой, всю жизнь имевший дело со смертью, суеверен и делает все возможное, чтобы ее отогнать. Когда же она обнаружила тюльпаны, вытатуированные у него на лопатках, ягодицах и даже на пестике пениса, то поняла, что встретила мужчину своей жизни.
— Тебе больше не нужны все эти цветы, — сказала она, водя рукою по его татуировкам, — теперь у тебя есть я.
«О да, — подумал он, — у меня есть ты. Ты моя. Пока моя. Пока не решишь оставить меня, как оставила сестру; пока не решишь, что пора сменить одного коня на другого, — ведь сменила же ты Исмаила на меня. В конце концов, лошадь всего лишь лошадь…»
Словно прочитав его мысли, Кара-Кёз хлопнула в ладоши, и в спальню тотчас же вошла Зеркальце. Повинуясь легкому движению бровей принцессы, рабыня сбросила с себя одежды и скользнула в постель.
— Она — мое Зеркальце, — произнесла Черноглазка. — Она — моя светящаяся тень. Тот, кто владеет мной, получает и ее.
И тут доблестный воин признал свое поражение. Внезапное нападение с тыла заставило его прекратить сопротивление.
Анджеликой назвал ее он. Чуждые ему сочетания горловых и свистящих ее прежнего имени он сменил на новое — благозвучное и вполне приемлемое для ее будущего окружения. Она, в свою очередь, наделила этим же именем и рабыню. «Если мне суждено зваться Анджеликой, то моему доброму ангелу Зеркальцу это пристало куда больше», — заявила принцесса.