— Не удостоит ли меня ваша милость кратким разговором наедине?
Флорентинец, в эту минуту отделявший королей от валетов, один глаз прижмурил, а другим испытующе оглядел новоприбывшего. Затем пожевал губами и, кивнув на своих спутников, недоверчиво ответил:
— Noscondo niente a mis amichis [25] , — дохнув при этом на капитана смрадным перегаром дешевого, безбожно разбавленного вина из тех, которыми бы, как говорится, не досуг скрашивать, а заборы красить. Алатристе краем глаза оценил обоих амичи. Итальянцы, без сомнения. Брави [26] , но не очень, видали мы и не таких. Если даже у обоих под рукой короткие тесаки. У шулера на поясе тоже висела этакая шпилька пяди в полторы длиной.
— Слух прошел, будто вы, сеньор Джакомо, набираете умелых людей для одного деликатного дельца?
— Non bisogno nesuno piu. Буольче мние никого не нуджно…
Усмешка Алатристе стала режущей, как осколок стекла:
— Я, должно быть, плохо объяснил. Дельце свое вы затеваете против одного моего доброго приятеля.
Колапьетра перестал тасовать карты и переглянулся с дружками. Потом внимательнее вгляделся в лицо капитана. Под нафабренными усами мелькнула улыбка.
— А к приятелю этому, юному испанцу, — продолжал как ни в чем не бывало Алатристе, — коего вы решили заказать, я весьма привязан.
При этих словах Колапьетра презрительно расхохотался:
— Пошел-ка ты…
И вслед за тем, метнув быстрый взгляд на своих присных, сделал попытку привстать, но продолжалась она ровно столько времени, сколько потребовалось Алатристе, чтобы извлечь из-под плаща пистолет.
— Сели все трое, — медленно и спокойно сказал тот, видя, что мысль его дошла. — Иначе худо будет. Капичи? [27]
Вокруг Алатристе и у него за спиной стало очень тихо, но он не сводил глаз с троих мерзавцев, ставших бледными, как восковые свечи.
— Руки на стол. Шпаги — отставьте.
Не оборачиваясь, чтобы никто не усомнился в его решимости, он перебросил пистолет в левую руку, а правой взялся за эфес шпаги — на тот случай, если придется расчищать себе путь к выходу. Едва переступив порог, он рассчитал все это, включая и отступление вниз по улице. Если возникнут осложнения, главное — надо будет добраться до Чоррильо, а там уж непременно встретится кто-то из своих. Он мог бы, конечно, отправляясь в это предприятие, прихватить с собой, скажем, Себастьяна Копонса или мавра Гурриато, который был бы до смерти рад прикрыть ему спину, — но не было бы того эффекта.
— Теперь слушай, каналья.
И, приставив дуло почти вплотную к восковому лбу шулера, выронившего колоду на пол, Алатристе, сам придвинувшись так близко, что едва не щекотал его усами, не повышая голос, точными и недвусмысленными словами изложил в больших подробностях, что именно он сделает с Джакомо Колапьетрой, прихлебателями его и всей родней до седьмого колена, если тот осмелится еще когда-нибудь предъявить претензии к кому-либо из его, капитановых, друзей. И если даже кто-то из них поскользнется на улице и шлепнется на мостовую или, не дай бог, понос его пробьет или четырехдневная лихорадка оттреплет, спрошено будет с флорентинца, и спрошено строго. А ему, Диего Алатристе, имеющему жительство в Испанском квартале, на постоялом дворе Аны де Осорио, нет надобности подряжать кого бы то ни было, чтобы зарезать там кого или приколоть. В числе прочих причин еще и потому, что он сам берет подряды такого рода. Капичи?
— И объявляю во всеуслышание: чуть что — и я буду здесь или где-нибудь еще, на каком-нибудь темном углу, чтобы выпустить тебе кишки. Я понятно объясняю?
Шулер — он был явно обескуражен — коротко кивнул. Лицо у него было такое, что поблескивающий на поясе кинжал только подчеркивал его вид, достойный сожаления. Ледяные светлые глаза Алатристе, в упор уставленные на него, завораживали не хуже пистолетного дула: накладка на темени Колапьетры чуть съехала вбок; и обуревавший флорентинца ужас был не только виден, но и ощутим кисловатым влажным запахом, исходившим от него. Капитан поборол искушение ткнуть его в лоб стволом — ни к чему это, наперед никогда не узнаешь, как поведет себя человек.
— Все ясно?
Колапьетра — тише воды — снова кивнул молча. Капитан, немного отстранясь, оглядел двоих других: оба сидели, застыв, как изваяния, с ангельским благонравием сложив руки на столе, и при взгляде на них всякий сказал бы, что они в грешной своей жизни не делали ничего дурного — ну разве что мать ограбили, отца убили, сестер по кривой дорожке пустили. Вслед за тем, не опуская пистолет и не снимая руку с эфеса, в такой тишине, что слышно было, как жужжат мухи и копышутся куры, Алатристе отошел от стола и начал отходить к двери, спиной не поворачиваясь и держа в поле зрения прочих посетителей таверны — те, впрочем, тоже оставались безмолвны и неподвижны. У порога он столкнулся с двумя испанцами, вошедшими следом за ним и наблюдавшими всю сцену, и спохватился, что совсем забыл про поединок.
— Ну, теперь к нашему делу, — сказал Алатристе, словно не замечая их удивленных лиц.
Все трое вышли на улицу при гробовом молчании завсегдатаев. Алатристе, медленно опустив взведенный курок, снова сунул пистолет за пояс под плащ. Сплюнул себе под ноги, всем видом своим являя досаду и угрозу. Холодное бешенство, копившееся в душе с той минуты, как он столкнулся с этими испанцами, перемешалось теперь с недавно пережитым напряжением и настоятельно требовало незамедлительного выхода — что называется, «вынь да положь»: ну, то есть шпагу вынь, противника положь. Пальцы, сжимавшие рукоять шпаги, сводила судорога нетерпения. О, чтоб тебя, пробормотал он чуть слышно, наметанным глазом осматривая будущих противников. Может, и не придется тащиться с ними до Пуэрта-Реаль? Он решил, что при первом же бранном слове или косом взгляде достанет кинжал — для танцев со шпагой тут очень уж узко, не развернешься — и располосует обоих на лоскуты, а там суди его Бог и вице-король со всей своей юстицией.
— Черт меня возьми! — проговорил вдруг высокий.
Он глядел на Диего Алатристе так, словно только сейчас увидел его впервые. И товарищ его — тоже. Тот уже не супил брови, и вместо раздражения на лице его читались задумчивость и с трудом скрываемое любопытство.
— Ты еще настаиваешь?.. — спросил его высокий.
Второй, не отвечая, не сводил глаз с Алатристе, который выдержал этот взгляд и даже нетерпеливо дернул рукой, как бы приглашая его проследовать туда, где их дело можно будет наконец решить. Но тот не двигался с места. Потом, через мгновение, он стянул перчатку с правой руки и, обнаженную, открытую, протянул ее Алатристе.
— Да пусть меня сварят в кипящем масле, как артишок или беглого негра, — произнес он наконец, — если я буду драться с таким человеком.