— Приготовиться на абордаж! — взвыл прапорщик Лабахос.
Мы сблизились уже на аркебузный выстрел и понимали — если гребцы исполнят свое дело добросовестно, турецкие канониры не успеют выстрелить во второй раз. Закинув на спину маленький круглый щит, грудь прикрыв кирасой, голову — шлемом, а шпагу еще держа в ножнах, я присоединился к кучке наших моряков и солдат, готовивших абордажные крючья на длинных узловатых тросах. Ощетинясь во все стороны оружием, следующая крупная партия ждала у покалеченной фок-мачты, когда ударят наши пушки, чтобы полезть по тарану — и дальше. Среди других я заметил и капитана Алатристе, раздувавшего фитиль своей аркебузы, и Себастьяна Копонса, уже успевшего, по своему обыкновению, туго обвязать голову арагонским платком. У меня у самого был такой поддет под шлем, в котором было дьявольски тяжело и адски жарко, но выбирать не приходилось: лезть на абордаж будем снизу вверх, так что желаешь аистов дождаться — береги чердак. Тут я заметил, что бывший мой хозяин, углядев меня в строю людей, подобных ему и мне, прежде чем отвести взгляд, подал, как я заметил, знак — мотнул в мою сторону головой — мавру Гурриато, стоявшему рядом со мной, а тот кивнул. «Обойдемся без нянек да опекунов», — сказал я себе, а больше ничего сказать не успел, ибо в этот миг грохнули пушка на куршее и две карронады на носу, заряженные россыпью пуль и обрывками расклепанных цепей, долженствовавшими перебить и размочалить снасти и, оставив противника без парусов, лишить его хода, а за ними следом ударили мушкеты, аркебузы, камнеметы, палубу заволокло пороховым дымом, и в дыму этом засвистели турецкие стрелы, запрыгали свинцовые и каменные мячики, со щелканьем ударяясь о доски настила, с чмоканьем впиваясь в податливую живую плоть. Ничего иного не оставалось, как стиснуть зубы и ждать, что я и сделал, съежившись и опасаясь, что малая толика всего этого сыплющегося сверху добра достанется и мне. Тут, возвещая, что мы наконец въехали неприятелю в бок, затрещало оглушительно, нас всех сильно тряхануло, гребцы с криками побросали весла, полезли прятаться под банки, а я, задрав голову, увидел в клочьях дыма огромную корму, уходившую, как показалось мне в тот миг, куда-то в самое поднебесье.
— Сантьяго! Сантьяго! Испания и Сантьяго!
Так в исступлении орали мои товарищи, сгрудившись на корме. И ведь все — каторжанская братия, разумеется, не в счет — пошли туда своей охотой: каждый и всякий знал, что ждет нас богатая добыча. Наконец полетели абордажные крючья, перекинули на неприятельский борт рею грот-мачты на манер сходней или мостков, галера придвинулась еще немного, и мы пошли, карабкаясь по «поясу» турка, словно по штормтрапу, ну и я, конечно, тоже пошел вместе со всеми и даже одним из первых, так что Лопе Бальбоа, солдату королевской пехоты, смертью храбрых павшему во Фландрии за своего государя, не пришлось бы краснеть за сына, который с проворством и ловкостью, присущими его семнадцати годам, лез по высоченному борту туда, где рассчитывать можно было исключительно на собственный клинок, а тем, жить ему или умереть, распорядятся слепой случай, Господь Бог или дьявол.
Дело было, как я уже сказал, жаркое и длилось не менее получаса. На борту оказалось человек до пятидесяти янычар, дравшихся, как за ними водится, остервенело и перебивших немало наших — главным образом, на носу. Отборные эти воины, христиане по рождению, в самом нежном возрасте отторгнутые в виде живой подати от их семейств и воспитанные в традиции ислама и в слепой, беззаветной верности султану, делом чести почитают в плен не сдаваться, хоть в куски их изруби, и славятся особой стойкостью и свирепостью в бою. Пришлось дать по ним несколько аркебузных залпов в упор — что сделано было весьма охотно, потому что и они, покуда мы карабкались на борт, лупили по нам нещадно и из бойниц, и из орудийных портов, и просто так, — а потом врубиться в гущу их со щитом и саблей и отбить грот-мачту, вокруг которой они защищались с упорством поистине бешеным. Я в этом бою вел себя осмотрительно, не давая себе охмелеть от ярости рукопашной схватки, прикрывался щитом, попусту клинком не махал, разил наверняка, вертел головой во все стороны, стараясь в соответствии с уроками и наставлениями капитана Алатристе все вокруг замечать, шаг вперед делать, твердо уверясь, что можно его сделать, а назад не посунулся, даже когда, разнесенный выстрелом в упор, обдал меня мозгами череп капрала Конесы. Рядом дрался Гурриато-мавр, и так вот, шаг за шагом, удар за ударом, мы оттеснили янычар к фок-мачте и на полубак, и песня их была спета, когда под наши крики «Бросай оружие, сдавайся!» — на лингва-франка, разумеется, — на них сверху и сзади посыпались люди с «Вирхен дель Росарио» и «Сан-Хуан де Баутиста», подоспевших с этой стороны, и возгласы «Испания и Сантьяго!» стали перемешиваться с кличем «Мальта и Святой Иоанн!». Когда собрались вместе три галеры, прения сторон завершились и явственно запахло приговором. Последние янычары, израненные и выбившиеся из сил, сменили свои прежние любезности вроде «guidi imansiz» и «bir mum», что значит соответственно «рогатые гяуры» и «сукины дети», на «efendi» и «sagdic», то есть «господин» и нечто вроде «крестного», хотя какие из мусульман крестники? — и стали молить о пощаде именем Аллаха. Но все же к тому времени, когда наконец они все сложили оружие, большая часть нашего воинства уже деятельно обшаривала все углы на турецком корабле и перебрасывала узлы с добычей на палубы наших.
Бог свидетель, то был славный день! Сколько-то времени нам дали пограбить беспрепятственно и в свое удовольствие, чем мы и воспользовались с невиданным прежде жаром, ибо корабль водоизмещением был бочек на семьсот и чего-чего только не вез в трюмах — и специи, и шелка, и камки, и тонкие сукна целыми штуками, ковры персидские и турецкие, и сколько-то драгоценных камней, включая жемчуг, серебряные изделия и пятьдесят тысяч золотых цехинов, не считая нескольких бочек арака — это такая турецкая водка, которой наш брат тотчас отдал дань и воздал должное. Я сам, сияя почище Демокрита [31] , набрал себе добычи, не дожидаясь общей дележки, и, видит Бог, честь была по заслугам, ибо сражался доблестно и, между прочим, в свидетельство этому первым вонзил свой кинжал в грот-мачту, что давало мне право на лучшую часть трофеев. Довольно будет сказать еще, чтоб уж больше не возвращаться к этому, что из семнадцати убитых при абордаже испанцев больше половины пали рядом со мной, что на шлеме своем и на кирасе я насчитал несколько вмятин и что потребовалась целая бадья воды, чтобы смыть с себя кровь — по счастью, чужую. Впоследствии я узнал, что когда Алатристе спросил Гурриато, каково пришлось ему и мне в бою — сам капитан вместе с Копонсом дрались на корме, поначалу стреляя из аркебуз, а потом взявшись за шпаги и топоры, коими взламывали двери, за которыми забаррикадировались турецкие офицеры и часть янычар, — мавр отозвался обо мне кратко, но весьма лестно, сообщив, что едва ли сумел бы сохранить жизнь, не убей я многих, покушавшихся на нее.