В отличие от детектива, репортер интересовался мотивом преступления. Были ли у моего отца долги? Ни мой дядя, ни я ничего об этом не знали. Не было ли это связано с прошлым? Возможно, с войной? Нам это было неведомо. У репортера, однако, была своя теория – теория, которую невозможно было ни доказать, ни опровергнуть. Он был очень похож на Теодора Рузвельта, только карьерой не вышел и был очень вежлив, потому что его часто отправляли интервьюировать тех, кто добился выдающихся успехов и давно привык к всеобщему преклонению.
В какой-то момент – не помню, когда именно, – он обнял меня, плачущего и безутешного, а через минуту или две усадил на подоконник и посмотрел на меня с поразительной настойчивостью.
– Перестань плакать хоть на минутку и послушай, – мягко сказал он. – Может случиться так, что мы никогда не найдем убийц твоих родителей. Если те двое, что сделали это, действительно выпрыгнули из поезда. Вопрос стоит так: кто их послал? Чтобы узнать кто, нам надо знать зачем. Здесь никто не может выдвинуть ни одного предположения. Но у меня есть теория. Один лишь Бог знает, правда ли это, и Он, если пожелает, может вечно хранить тайну. В прошлом году до меня дошел слух, что кто-то хочет построить мост через Гудзон где-то поблизости и что цена земли между дорогой и мостом повысится. Не всей земли… только там, где пройдет мост. Не помнишь ли ты, чтобы кто-нибудь спрашивал у твоего отца, не собирается ли он продать свою ферму?
Я ничего такого не помнил. Если это и имело место, то я об этом не знал. Может быть, если подобное предложение было, отец и мать обсуждали это наедине, не желая меня расстраивать. Дети не любят переезжать. А может, отец вообще никому ничего не сказал.
– Вам бы надо спросить об этом у моего дяди, – сказал я.
– Я уже спрашивал – и у него, и у всех остальных. Подумай хорошенько.
– Нет, – сказал я. – Он никогда не говорил, что кто-то хочет купить нашу землю.
– Тогда нам придется подождать. Посмотрим, клюнет ли кто на эту недвижимость.
Я не знал, что он имел в виду под недвижимостью, но он мне не объяснил.
Через год после того, как эта недвижимость перешла ради моей выгоды в доверительную собственность моего дяди, который выступал в роли опекуна и сдал наши поля в аренду нескольким фермерам-соседям, возник некий человек, сказавший, что представляет лицо, заинтересованное в приобретении этой собственности. Дядя огласил это за одним из печальных, почти безмолвных обедов, которые бывали у нас после того, как я поселился у него и его жены. Я не был обычным ребенком, и никто не ожидал, чтобы я таковым был. Большую часть времени я проводил в одиночестве, а долгое время почти ничего не говорил: слишком уж мне было не по себе. А когда все забыли, что со мной произошло, то стали обижаться на мое поведение и мое молчание, потом даже начали обижаться на меня. Но что я мог поделать? Передо мной была поставлена задача на всю жизнь, и рядом с нею мысль о том, чтобы кому-то нравиться, казалась совершенно несущественной.
За тем самым обедом я пил из хрустального стакана, а ели мы жареного цыпленка. Привыкший к альтернативному чередованию моих вспышек и периодов замкнутости и молчаливости, мой дядя, по-своему меня любивший, совершенно невинно объявил, что какой-то человек спрашивал его, не продается ли наша земля.
Я тотчас же со стуком поставил стакан, напряг все мышцы, стиснул кулаки и почувствовал, что волосы у меня встали дыбом.
– Кто?! – вскричал я, меж тем из глаз у меня полились слезы.
– Я не знаю, – сказал дядя, опешив.
– Кто?! – снова завопил я.
Впервые в жизни я опрокинул стол. Я любил дядю: я совсем не собирался опрокидывать стол.
На протяжении нескольких дней я едва не сошел с ума, пока мы не узнали, кто это был. У меня возникали планы упрятать под лестницей всех полицейских штата Нью-Йорк, когда этот джентльмен явится к нам с визитом. Я пытался устроить в подполе тюрьму, чтобы держать его там и мучить, пока он не раскроет имени своего нанимателя. Хоть я и понимал, что если убью его, то никогда не узнаю, кто его послал, но все же полировал свой одноствольный дробовик двадцатого калибра, пока он не засиял, как древнегреческий доспех. Я отполировал даже патроны и часами упражнялся в угрозах, стоя перед овальным зеркалом, глядя в которое моя мать когда-то поправляла на себе шляпку и складки своей накидки или пальто.
Когда мой дядя обнаружил две плоские доски, приколоченные изогнутыми дешевыми гвоздями к столбам подпола, он кликнул меня, чтобы я объяснил их назначение. Бельевая веревка, привязанная к изогнутым гвоздям, должна быть выступать в роли пут.
– Почему бы нам просто не подождать, что он скажет? – спросил дядя.
Тот, кого я собирался бросить в свою темницу, оказался миниатюрным седовласым старичком. Он решительно ничем не выделялся, если не считать того, что был подвижен как муравей. У него не было никакого акцента, и он не говорил ни на каком диалекте. Он не размахивал руками и ничем не выражал волнения или энтузиазма. Я был уверен, что за ним стоят убийцы моих родителей.
Запрос, по его словам, он делал от имени Доминиканских сестер. На каждой стадии я ожидал, что выявится фальшь этой легенды, – ибо полагал, что это не могло быть чем-то иным. Когда мать-настоятельница приехала обсудить с моим дядей условие, позволявшее нам сохранять фермерские права на землю до 1930 года, я навесил на нее ярлык марионетки. Когда наконец были подписаны бумаги, я счел их сплошным надувательством. Когда начали возводить аббатство, я ждал, что оно станет конторой по взиманию дорожных сборов. А когда туда въехали монахини, я решил, что это лишь трюк, что вскоре они уберутся и все будет продано магнату, хотевшему построить мост. Но Доминиканские сестры все пребывали там и пребывали, и даже когда я совершал свой ньюфаундлендский полет, то прошел над аббатством, окруженным полями, которые были по-прежнему прекрасны и каждый контур которых я знал наизусть, и там, в лощине с неровными краями, я увидел свой дом. Он был похож на сахарный куб, на модель, которой комплектовались швейцарские игрушечные железные дороги. Деревья за прошедшие годы разрослись, но черепица и кирпич оставались все теми же. Хоть я и не видел следов перемен, которые, случись мне туда когда-нибудь вернуться, разбили бы мне сердце, их нетрудно было вообразить.
Когда те двое выпрыгнули из вагона, еще не стемнело, но солнце висело низко над горизонтом, и его меркнущий свет просеивался через деревья, росшие на мысе Теллера. Из-за этого образовывался искаженный узор, который, в сочетании с гаснущим дневным светом и деревьями возле железнодорожной насыпи на заднем плане, обращал все происходящее в скользящие по земле тени.
Нам никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь покидал поезд на этом участке пути, кроме членов поездной команды, спрыгивавших и запрыгивавших обратно. Было что-то волнующее и таинственное в этих очертаниях, обрисованных, как едва различимые клубы дыма. Птицы, разумеется, смолкли, но все остальные звуки золотистого летнего вечера доносились до нас по-прежнему.