Вернувшись к самолету, я пообедал – опустошил две жестянки тунца, съел пучок сельдерея и французскую булку, не только формой, но и твердостью своей походившую на торпеду, и выпил бутылку минеральной воды, которую неизменно ассоциирую со здоровьем, несмотря даже на то, что она не более чем вода. Потом я почистил зубы. Хоть я и намеревался заправиться в темноте, но все мои конечности онемели, и я понял, что должен, что бы там ни было, поспать, так что забрался в самолет, закрыл дверь и уснул в сладком воздухе, нежно вливавшемся в окна кабины. Сон, наваливавшийся на меня, был настолько глубок, что не успел я закрыть глаза, как уже не помнил, ни что я, ни где я, осознавая лишь присутствие благоуханного воздуха. И спал я не прерывисто, как человек, желающий смерти, нет, – спал я так, как может спать только тот, кому больше ни до чего нет дела, и это позволило мне чудеснейшим образом отдохнуть.
Проснувшись на рассвете, я распахнул дверь самолета над ковром золотистых трав. Поле было пусто, без каких-либо признаков жизни. Я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь, собиравшийся захватить меня врасплох, появился в это время, ибо, согласно моему опыту, восход солнца для преступников равносилен анафеме. Но что-то заставляло меня поторопиться, пренебречь и завтраком, и бритьем. Миновали, казалось, годы, хотя не прошло еще и суток, как был покинут Нью-Йорк, и я уже вполне освоился с неудобствами. В сущности, всякий комфорт вызывал у меня отвращение.
Я бросался к бочкам с горючим, словно от этого зависела моя жизнь, и бегом возил их на тележке под жарким солнцем. Чем больше я качал топливо, тем лучше себя чувствовал, несмотря даже на то, что мышцы рук и живота у меня так и горели от усилий, а глаза щипало потом. И чем больше горючего я закачивал, тем становилось позднее, что заставляло меня трудиться еще усерднее. Я был один, на открытой местности, с одним лишь пистолетом.
Когда оставалось еще три бочки, а жизнь во мне уже едва теплилась после перекачки пятидесяти семи бочек горячего и перебежек от крыла к крылу, для чего приходилось подныривать под фюзеляж, изображая из себя Тулуз-Лотрека, я взобрался наверх, чтобы закрутить пробку. Сидя на корточках на крыле, я посмотрел в дальний конец поля и перестал дышать. С полдюжины фигур направлялись ко мне с удаления примерно в полмили. Пока я возился с насосом, они меня не видели, но после того, как я взобрался на крыло, пустились бежать. У каждого из них за спиной висела винтовка, и двигались они с напористостью охотников, приближающихся к цели.
Никогда в жизни не двигался я быстрее. Крышку на входное отверстие топливного бака я накрутил так быстро, что порезал руки. Потом спрыгнул с крыла и схватил насос с такой силой, что шланги позади меня надорвались и обрызгали бок самолета бензином. Закинув насос в самолет, я пробежал под ним не мешкая, на манер карлика, и впрыгнул на другое крыло. Эту крышку я завинтил еще быстрее, чем первую, и вскоре после этого был уже в самолете, дыша, как загнанная антилопа.
Рывком втянул шланги внутрь, чтобы можно было закрыть дверь, и меня обрызгало бензином. Наплевать. Дверь была закрыта. Не имея времени проверить продвижение тех шестерых, я не знал, насколько они успели приблизиться. Только из окна кабины увидел я, что они замедлили свое продвижение. Они не были бегунами, было очень жарко и влажно, а они несли на себе значительный вес. Выглядели они жалко, но останавливаться не собирались, и теперь были уже достаточно близко, чтобы я мог их рассмотреть.
Они все до одного были тощими и грязными, и все были перепоясаны патронташами. Выполняя последовательность действий со всевозможной быстротой, я запустил двигатели, и они завелись быстро и охотно, как это часто бывает с моторами в жару. Я раньше, чем следовало бы, полностью выдвинул заслонки и почувствовал, как содрогается металл.
Рев более чем пяти тысяч лошадиных сил звучал ободряюще. Я отпустил тормоза и покатился. Как только самолет двинулся, мои приятели стали размахивать руками. Потом, один за другим, опустились в позицию для стрельбы с колена и подняли винтовки.
Самолет был тяжело загружен и двигался по неровной поверхности, так что разбегался очень медленно. Колотя кулаком правой руки по центральной консоли, я вопил: «Давай! Давай! Давай!» – и еще до того, как они открыли стрельбу, начал пригибать голову, глядя вперед исподлобья.
Когда самолет начал набирать скорость, устремляясь прямо на них, я даже в утреннем солнце различил вспышки из дул. Поначалу все выстрелы били мимо, но потом они начали попадать. Когда пули попадали в фюзеляж, звук был такой, словно о стену шмякались сливы, а когда они ударяли в пропеллеры, то звенели, словно колокольчики. Я едва дышал.
Чем ближе я оказывался, тем успешнее велась стрельба. Каждый мой волосок вставал дыбом, бдительно наэлектризованный, когда в щитке то здесь, то там возникали дыры, мгновенно дублируясь в переборке у меня за спиной. Тридцать секунд, и я пронесусь над винтовками, но пока стрелки продолжали приближаться.
– О господи, – сказал я, стискивая зубы, когда увидел дыру, появившуюся прямо передо мной, после чего левая сторона щитка стала красной.
Я даже не мог поднести к голове руку, потому что именно в этот момент потянул ручку на себя и удерживал ее. Я оторвался от земли и пронесся над стрелявшими в меня так низко, что заставил их распластаться ничком, как тени на мостовой. Кровь красная, думал я, меж тем как она изливалась из меня, воспроизводя ритм сердцебиения, – чтобы нельзя было ее не заметить.
Поднимаясь на юго-восток, в сторону солнца, я обмотал голову рубашкой, удивляясь, что все еще жив. Я знал, что человек не ощущает по-настоящему серьезного ранения в голову, и был признателен тому обстоятельству, что рана моя саднила невыносимо. Пуля скользнула вдоль кости и процарапала канавку у меня в черепе, у меня там и по сей день сохраняется длинный шрам. Не странно ли, думал я, что те, кто в меня стрелял, и понятия не имели, что за груз был в моем самолете?
Но какая разница, я снова находился в воздухе, словно бы уже многие годы летал над малонаселенной местностью и все происходящее было в порядке вещей. От недавнего прошлого я был отсечен так, как только и может быть отсечен от него человек, летящий над Венесуэльским заливом и направляющийся в глубь континента столь огромного, что об него ломается лезвие времени. Врываясь в изрешеченное стекло, ветер свистел в самой странной гармонии, какую мне только доводилось слышать. Это звучало как нечто среднее между стеклянной гармоникой, жестяной свистулькой и хором «Ла Скала».
Всего десять лет назад я проделывал подобные вещи ежедневно, и хотя тогда я был удачливее, неудачливым я не был и теперь. И мне нравилось это, потому что было, наряду со всем прочим, прекрасным подтверждением того, что я не просто еще один Дикки Пайнхэнд.
Вскоре после того, как я достиг крейсерской высоты и пересек Венесуэльский залив, в небо поднялись два истребителя, чтобы меня поприветствовать.
– Пункт назначения? – спросил тот, что был слева.
– Абадан.
– Где будете дозаправляться?