Похитители были хуже всех прочих, потому что наставляли на тебя пистолет и угрожали выстрелить, если ты не пойдешь с ними. Отправиться с ними означало пойти на верную смерть, поэтому мы отказывались куда-либо идти, за что некоторые из нас были застрелены на месте. «В сумке ничего, кроме ордеров!» – кричал я, бывало, несясь по деловой части города. Несясь же по жилым кварталам, кричал: «Одни подтверждения! У старика в машине сзади в галстуке булавка с бриллиантом! Сюда коп идет! Мне надо в уборную! Сейчас меня вырвет!» Потом, улучив момент, я убегал. Этот прием никогда меня не подводил.
Но не все воспоминания ужасны. Я познакомился с девушкой по имени Мэгги, работавшей кассиршей в магазинчике на Таймс-сквер, торговавшем музыкальными изданиями. Мэгги – так себе имечко, но для меня его звуки были самыми прекрасными на свете. Ей было пятнадцать, и это старшинство совершенно меня удручало. Относилась она ко мне с пренебрежением, обратившимся в изумление, после того как я начал вручать ей двадцатистраничные любовные письма, которые сочинял на выходных.
В реальном ее присутствии я оказывался парализован и приобретал окраску парного мяса. Полагаю, она должна была недоумевать, почему это всегда казалось, что я не дышу. Говорить я по большей части не мог, но иногда что-то ворчал подобно обезьяне. А однажды, когда она непреднамеренно коснулась моей руки, у меня случилась мгновенная эрекция, из-за которой я вышел из магазинчика согнувшись так, что предплечья мои прижимались к бедрам. С сумкой Стиллмана и Чейза, прикованной к спине, я всю дорогу до самой Уолл-стрит походил на горбуна из «Собора Парижской Богоматери».
Была она – кровь с молоком, и были у нее соломенного цвета волосы с легким морковным оттенком (указывавшим на ее ирландские корни), зеленые глаза, широкие плечи и красивые руки. Если бы я не был так неловок, она, возможно, поняла бы, как сильно я ее любил. Даже будучи ненормальным четырнадцатилетним парнем, я, должно быть, любил ее так сильно, как, может быть, больше никто никогда в жизни ее не любил.
Как-то раз дядя глянул на меня искоса и спросил:
– С чего это ты каждую пару дней привозишь домой новый экземпляр «Янки Дудль денди»? Ты ведь даже не знаешь нотной грамоты.
– Мне эта песня нравится, – сказал я.
– Но из-за того, что у тебя будет два экземпляра, ничего не изменится, так?
– Изм… изменится, – заплетающимся языком проговорил я.
– Каким же это образом?
И здесь Господь бросил мне половинку спасательного круга. Я не имел к Нему никаких претензий, ибо, когда это бывало действительно необходимо, Он бросал мне их не глядя.
– Это как деньги, – сказал я. – Все долларовые бумажки одинаковы, так? Но все стремятся заполучить их как можно больше.
Тогда Господь бросил вторую половинку спасательного круга моему дяде.
– Они не одинаковы, – сказал он, несколько озадаченный. – Банкноты отличаются серийными номерами.
– Это глупо, – ответил я, и так все и продолжалось, как оно всегда бывало в моих добродушных схватках с дядей, единственный недостаток которого состоял в том, что он не был моим отцом.
Меня забрали у него тем летом, когда я работал на Стиллмана и Чейза. А потом, другим летом, когда я начал работать на Стиллмана и Чейза в более серьезном качестве, его забрали у меня. У Стиллмана и Чейза никто и глазом не моргнул. Я две недели ходил как в тумане, совершенно ошеломленный, но все остальные, как обычно, занимались бизнесом. Мне это не понравилось. Видите ли, общественные институты могут истрепать человеку душу своей неумолимой и бескомпромиссной силой. Они так и ждут, чтобы матери оставляли своих детей, отцы изнуряли себя работой до смерти, а четырнадцатилетних парнишек кололи ножами, кромсали кусачками и совали им в ноздри пистолеты с перламутровыми рукоятками.
Никто никогда не возмущается этим, как возмущался бы, если бы того же самого требовал просто какой-нибудь человек. Будучи новичком в этом мире, приучаешься не держать зла на чистую абстракцию, которая опустошает твои дни, разрушает твое здоровье или требует твоей жизни. Но я научился кое-чему другому. По какой бы то ни было причине корпоративные организации видятся мне так же, как примитивным людям виделись звезды. Я группирую по миллиону их разрозненных и потому не несущих никакой ответственности точек в одну Большую Медведицу или в одного Персея, держащего голову одной Медузы, и рассматриваю их как нечто целое, как если бы они были моим соседом в троллейбусе.
Возможно, тех людей, которыми укомплектованы общественные институты, по причине их человеческой хрупкости не всегда можно привлечь к ответственности, но сам этот институт никогда не следует сбрасывать со счетов. Он живет благодаря мифу о своем единстве, и благодаря мифу о таком единстве его и можно взять за горло.
Все это не имеет никакого отношения к первому человеку, которого я убил, за исключением того, что разъясняет, почему летом 1918 года мысли мои были воинственны, а сам я – постоянно вооружен. Я не собирался без борьбы отдать свою жизнь грабителям с большой дороги, точнее сказать, грабителям из подземки. Я таскал при себе автоматический кольт сорок пятого калибра, того типа, который выпускался для наших солдат во Франции, а разработан был, чтобы остановить фанатиков Самары.
Я упражнялся в лесу и с десяти метров способен был выбить стеклянный глаз у чучела совы. Более того, молниеносные мои рефлексы, сильные руки и юношеская свежесть позволяли мне выхватить пистолет, снять предохранитель, прицелиться и выстрелить, затратив на все про все менее секунды.
Вручая мне этот пистолет, дядюшка постарался внушить мне необходимость сдерживаться, и я был настроен не прибегать к оружию, если только мне не покажется, что меня вот-вот убьют. Я очень следил за оправданностью самообороны, и перед мысленным моим взором норовил предстать слабый парнишка, окруженный дюжими грабителями, но никогда не пускающий в ход имеющееся при нем мощное оружие. И хотя пистолет был у меня под рукой, когда я совершил первое убийство, я им не воспользовался. Тот факт, что я обладал смертельным оружием, когда меня схватили неподалеку от места преступления, не стал очком в мою пользу. Адвокат всячески подчеркивал, что я не прибегнул к пистолету, даже подвергшись зверскому нападению, но к его веским доводам примешивался такой стойкий перегар, что судья предпочел оставить его аргументы без внимания.
Поскольку я был за границей и содержался в приюте для душевнобольных, у меня не было возможности подать апелляцию. Когда обращаешься к властям из подобного места, то всегда оказываешься в невыгодном положении из-за сомнений в твоей дееспособности. А в приюте для душевнобольных я оказался потому, что судья предложил мне выбор между лучшей частной клиникой в мире, в самом красивом уголке Швейцарских Альп, и электрическим стулом.
Прежде чем я расскажу, что же такое произошло со мной тем прекрасным и жарким вечером 20 августа 1918 года, прошу вас принять во внимание, что, помимо моих злоключений из-за кофе – каждого ребенка в западном мире заставляют принимать это снадобье, – другая моя трудность в приспособлении к миру, проявившаяся в самом раннем возрасте, состояла в том, что я не знал своего места.