Я старался не придавать значения тому факту, что неожиданно стал обладателем нескольких миллиардов, сделать его как бы несуществующим. Я не чувствовал себя вправе как-то пользоваться этим капиталом – и никогда им не пользовался. Вместе с Констанцией я останавливался в наших домах в Париже, Риме, Лондоне и на побережье Палм-Бич, но лично для меня они были не более чем роскошными пустыми особняками. При той зарплате, что я получал в своей фирме, собственно, благодаря одной только двойной бухгалтерии, я мог бы позволить себе останавливаться в подобных местах, но в дорогих отелях, и это было бы веселее, потому что там, по крайней мере, были бы другие постояльцы.
Присутствие огромного капитала ощущалось постоянно. Он порождал эхо. Он закрывал собою свет солнца. И невозможно было от него скрыться. Мы его охраняли, а он нами владел, а не наоборот. Никогда не забуду, как мы с отцом, когда я был еще ребенком, ездили в Виргинию, чтобы походить по полям битв Гражданской войны, где сражался дедушка. Это было в 1913 году. Кое-где мы целый день ходили пешком, в других местах нанимали лошадей.
Возле одного из самых красивых полей минувших сражений, в виду Голубых гор, находилось обветшалое поместье. В одной из лощин мы повстречали ехавшую верхом хозяйку дома, и она пригласила нас к себе на чай – сам чай я не пил – в самшитовую рощу.
Усадьба пришла в упадок, поля были возделаны кое-как. Самшитовая роща, однако, была само совершенство. В заботу об этой роще она вкладывала все свои силы и сбережения. Ничего не поделаешь, объяснила она, роще этой уже двести пятьдесят лет, и она является национальным достоянием.
По спине моей пробежал холодок. Мы, оказывается, были окружены миллиардами листьев и древним сплетением корней, глубоко ушедших в черную землю, чей невидимый узор поработил эту женщину. Из скольких людей еще он высосал все соки, из скольких еще высосет в будущем?
Я прямо сказал об этом отцу, и он, разделяя мои чувства, взял на себя труд спасти эту женщину. Когда мы уходили, он сказал:
– Мадам, эта роща сделала вас своей рабыней. Вам следует свести ее под корень хотя бы ради спасения еще не рожденных детей, которые в противном случае тоже угодят к ней в плен.
Сровняйте ее с землей, выкорчуйте пни, сожгите стволы и ветви дотла и удобрите золой вашу землю.
То же самое было с Констанцией и ее состоянием, и она была слишком умна, чтобы этого не понимать, но ей недоставало мужества расстаться с ним. А я, хотя у меня было мужество с ним расстаться – мне до боли хотелось освободиться от его удушающего веса, – не желал расставаться с нею.
У нас не было другого выбора, кроме как вести изнурительную жизнь очень богатых людей. Магия денег и капитала зиждется на способности к наращиванию силы. Если, например, взглянуть на мост Джорджа Вашингтона, то лишь малая толика этого зрелища имеет отношение к технологии. Все остальное – капитал. Сотни тысяч тонн стали были выплавлены из добытой в скалах руды, прокатаны, доставлены и воздвигнуты огромными армиями людей, которые никогда не действовали бы так сплоченно и согласованно, если бы доллары не могли собираться в миллиарды и направлять свою силу в некую абстрактную точку, местоположение которой не смог бы определить и сам Евклид, чтобы стать там силой, подобной фантастическому лучу смерти или волшебной палочке чародея.
Я обнаружил, что капиталы большой концентрации либо превращают своих владельцев в тщеславных и капризных монстров, либо ввергают их в тоску, от которой нет избавления. Констанция была ввергнута в тоску, что случается, когда у тебя есть все, чего ты хочешь.
Она захотела, чтобы я стал президентом.
– Чего именно? – осведомился я.
– Соединенных Штатов.
– Я? – спросил я, чуть слышно шевельнув губами и прижав большой палец к своему солнечному сплетению.
– Да, – сказала она. – Ты хороший оратор. Ты совершенно честен. Ты опытный аналитик международного положения. Ты очень хорошо разбираешься в экономике. Ты герой войны. Ты родился в Соединенных Штатах и счет своим деньгам ведешь сейчас на миллиарды. Так почему же нет?
– Но, Констанция…
– Ты обучался в Гарварде, как Рузвельт и Адамсы, а на Уоллстрит поддержали бы тебя, даже если бы ты был просто популярным гипнотизером.
– Констанция, но ведь…
– Начать ты мог бы с Сената. Я куплю несколько издательств и поддержу тебя в прессе. У тебя такой бойцовский характер! Великолепная идея! Как только мне это раньше не приходило в голову!
– Констанция…
– Что?
– Я никогда не смог бы стать президентом, даже если бы захотел.
– Да нет же, если хочешь, то сможешь.
– Нет.
– Почему?
– Потому что я был осужден за убийство и воспитывался в приюте для душевнобольных, вот почему.
Она задумалась, и я понял, что она просматривает в уме учебники по истории.
– Не думаю, милый, чтобы это стало препятствием, а ты?
Несмотря на ее оптимизм, я таки думал иначе. Кроме того, в глубине души я действительно не хотел быть президентом Соединенных Штатов. Уплатив определенную сумму, можно встать рядом с президентом и сфотографироваться, а он вынужден будет улыбаться. Единственным существом, которому, как я знал, платили за то, чтобы оно стояло с вами рядом, пока вас фотографируют, был шимпанзе с дощатого пешеходного моста на Кони-Айленде. Его звали Тони, и он улыбался только тогда, когда вы ему нравились. Я ему, к несчастью, понравился. Мне тогда было двенадцать, и он, должно быть, принял меня за девочку, потому что поцеловал меня в губы. Это был мой первый поцелуй…
И возможно, это было справедливым наказанием, ибо мы с приятелями три часа добирались до Кони-Айленда с вполне определенной целью – задрав головы, стоять под мостками и заглядывать женщинам под юбки. Поскольку поле зрения у нас было сужено до одного градуса, а среднестатистическая женщина двигалась со скоростью две-три мили в час, то, что мы видели, воспринималось нами всего лишь около пятнадцатой доли секунды. Если приплюсовать сюда сомнительную перспективу и учесть тот факт, что мы не знали, чего мы, собственно, хотим увидеть, то мы ничего и не видели – за что я и был наказан поцелуем шимпанзе (вернувшись, я полчаса чистил зубы). И все же мы отправлялись туда снова и снова, так уж сильна природная тяга к продолжению рода. Само собой разумеется, Тони к этому не имел никакого отношения.
Постоянно надо мною довлеющая дилемма разрешилась не на дощатом мосту, но на пристани. Дед Констанции, Деверо, выстроил некое пристанище в горах Адирондак. Хотя они называли это лагерем, главный охотничий «домик» покрывал площадь в 700 квадратных метров, и были там и ангар для гидроплана, и помещение для лодок, и музыкальный салон, и кухня как в отеле, и сушилки для полотенец, и радиостанция.
Однажды, приехав туда летом, мы решили поплавать на каноэ. Вода была чистой, окоем Онтарио – огромным и синим, а лес – пустынным и тихим. Ночью прошел дождь, и мокрая пристань исходила паром в лучах раннего солнца. Констанция была на носу каноэ, а я отвязывал кормовой шкертик, как вдруг она вспомнила, что отставила в доме лосьон для загара.