По сегодняшним ценам на золото начало новой жизни обошлось Смеджебаккену в 35 миллионов долларов, из которых 10 миллионов пошли «надувному матрасу», но дело того стоило. Если предположить, что он сохранил остальное золото, то теперь у него имеется по меньшей мере 250 миллионов долларов на карманные расходы.
Со мной дела обстоят несколько иначе. Мне необходимо заниматься всем лично, и я очень бережлив, почему и располагаю теперь остатком примерно в 324 миллиона долларов, пусть даже они и спрятаны в труднодоступном месте. Хотел бы я последовать примеру Смеджебаккена, но в европейских кругах меня слишком хорошо знали, так что я вынужден был укрыться у антиподов, где меня никто не знал и где все было поставлено с ног на голову.
Поскольку надо было внести платежи, дать взятки чиновникам, проследить за ремонтом замка и строительством бассейна, Смеджебаккену требовалось переправить золото через Атлантику осенью, а сентябрь – это лучшее время для перелета через Северную Атлантику.
Мне этот сезон сулил некоторый риск. Сразу же по возвращении из Глен-Ларне предстояло загрузить самолет, добраться до Форт-Майерса, пересечь Карибское море, долететь до Амазонки и продолжить полет по ту сторону реки. В полностью загруженном самолете не предвиделось запасного бака с горючим, а это означало, что нельзя будет ни облететь циклон, ни «перепрыгнуть» через него.
Вечером я встретился со Смеджебаккеном, чтобы основательно подкрепиться перед загрузкой золота со служебного поезда Транспортного управления на грузовик с прицепом, у выхода из ответвления подземки в районе Вашингтон-Хейтс. Мы всегда хорошо питались в своем авиационном музее – олениной, свежей кукурузой, шпинатом, базиликом, мясным бульоном, – но по такому случаю решили прибегнуть к гоголю-моголю и бутербродам с отварной телятиной.
Мы сидели за стойкой закусочной на углу Бродвея и 100-й, в том районе, который я прекрасно знал еще со времен бытности моей посыльным. Хозяин, живая копия Отто Преминджера, не отходил от нас далее чем на четыре фута, поэтому в разговоре нам приходилось прибегать к эвфемизмам.
– Как у нас с лифчиками? – спросил я у Смеджебаккена.
– Полный порядок, – сказал он.
– А никто не подсматривал?
– Никто. Пока работал – устал. У меня до сих пор все мускулы сводит. А как вы?
– Ничего. Я ведь всего лишь бросал их в дыру.
Видно было, что Отто Преминджер так и навострил уши, однако пытался скрыть от нас свой интерес, протирая стаканы и глядя в пространство. Едва ли это заслуживало беспокойства, так как он никоим образом не мог знать, о чем мы говорили.
– И где сейчас они? – спросил я.
– В туннеле.
– Мы перевезем их, когда стемнеет.
– Почему не сразу же, как туда доберемся? – спросил Смеджебаккен.
– Полицейские в Нью-Джерси из-за своей подозрительности давно стали притчей во языцех, они так и кишат на дорогах. Днем лифчики могут привлечь внимание. Лучше перевезти их ночью.
– Чертовски хочется надеяться, что колеса не спустят, – сказал Смеджебаккен. – Не думаю, чтобы родился такой богатырь, который смог бы поднять эту телегу. Нам придется снимать все лифчики и укладывать их на обочине.
– Не волнуйтесь, – утешил я его. – Завтра к этому времени вас уже будут укрывать дремучие леса Ньюфаундленда.
Я не очень хорошо управляюсь с многомоторными самолетами. Собственно, до С-54 я ни на одном из них не летал. Так, прочел несколько руководств и много думал об этом, прежде чем мы полетели обратно в Нью-Джерси, но такого рода вещи действительно требуется изучать по программе, отрабатывая маневры под водительством опытного инструктора. К несчастью, мне приходилось делать все впервые.
Мы были совершенно уверены, что погибнем при взлете, когда самолет по-идиотски чиркнул по взлетно-посадочной полосе кончиком левого крыла. К тому времени я настолько растерял практику вождения даже и одномоторных самолетов, что, по-видимому, стал считать кончики крыльев чем-то вроде башмаков.
Посадка тоже была далеко не блестящей. Никогда я так не нервничал, как на усеянной одуванчиками полосе Музея авиации Рамапо, и меня ужасала перспектива сажать этот самолет с полной загрузкой. Тем не менее, подвергая риску собственные жизни, мы со Смеджебаккеном отказались оставить даже и единый брусок. Мы поставили перед собой задачу, и деньги были не столько итогом, сколько средством ощутить завершенность дела. Вероятно, большинство воров сочли бы наш подход непостижимым.
Всем нашим числам надлежало быть круглыми. Все наши временные отметки должны были соблюдаться в точности. Те, кто никогда ничего не крал, думают, вероятно, что крадут из-за того, что в чем-то нуждаются. Это не так. Крадут по той же причине, по какой совершают другую работу или рискуют, – и, поверьте мне, кража есть не что иное, как работа. Кражи совершаются по той же причине, по какой фигуристы готовятся к Олимпиадам, композиторы сочиняют музыку, а водители-дальнобойщики из кожи вон лезут, чтобы быстрее добраться до пункта назначения.
Здесь присутствует точно та же искра, которая заставляет фабрики работать круглосуточно, побуждает упряжную собаку десять часов кряду радостно мчать сани по холоду, в котором замерзает дым. Та самая искра, что заставляет машины петь, а кровь – струиться по жилам.
Я говорю не об изъятии чьих-то бумажников или проникновении в чьи-нибудь дома и вытряхивании всех ящиков, чтобы найти зеленые фантики Национального казначейства. Не говорю о продаже пенсионерам земель во Флориде, покрытых водой, в которой кишат аллигаторы. Мое понятие о краже подразумевает одоление Лувра, Форт-Нокса, лондонского Тауэра или Центрального хранилища бриллиантов в Антверпене.
Все остальное – занятие для муравьев или, если на то пошло, термитов. А чего, спрашиваю вас, вы еще ждали? Я что, должен был забыть обо всем, что видел и делал? Я атаковал Берлин, когда в нем все еще заправлял Гитлер. Я бежал из швейцарской психушки с женщиной, которую по-прежнему люблю, несмотря даже на то, что она умерла, и мы отправились с нею к Полярному кругу, где стояли у подножия северного сияния. Когда-то я был одним из богатейших людей в мире, а когда-то – ребенком, который усердно работал и откладывал деньги на пончики в сахарной пудре и нотные брошюрки. Я сражался бок о бок с ангелами, высоко над землей, где воздух разрежен, словно гелий, а поражение имеет вид взрывающегося солнца. Я впивался пальцами в штурвал и сужал глаза, несясь навстречу зенитному огню. Я состоял в великой армии, годы положившей на завоевание половины мира. Я переплывал через океан, ракетой врывался в облака, на бреющем полете скользил над Гудзоном, рассекая своим пропеллером плавающие листья его кувшинок и лилий. Я видел падение одних народов и возвышение других.
Ну и почему же тогда не Лувр, а? Это же всего лишь огромное здание, наполненное самыми блестящими изображениями того, с чем мы сталкиваемся изо дня в день, изображениями великого и малого. Будь этот век спокойнее и будь моя страна тихой заводью, я, возможно, довольствовался бы меньшим, но мир был сметен ужасными событиями, и я был в самой их сердце-вине.