— Два года назад, во время разудалой резни, которую издатели называют книжкой ярмаркой, когда главные хищники растащили все «большие книги», оставив после себя кровавые следы, ну и мне, как всегда, по мелочи — требуху да когти, я случайно наткнулся на рукопись норвежского школьного учителя, в переводе не совсем двуязычного энтузиаста, об играх, в которые родители должны играть со своими детьми в процессе их обучения арифметике. Эта тоненькая книжечка, как вам наверняка известно, стала неожиданным бестселлером «Элизиума». Мало того, она обставила все прочие книги с той ярмарки — все эти разрекламированные романы, за права на которые выкладывались астрономические суммы, все эти рукописи, доставляемые шофером на лимузине, все эти золоченые гранки. Она оттопталась на них своими маленькими вязаными скандинавскими пинетками. И мы по сей день продаем тысячи экземпляров в неделю озабоченным папам и мамам, желающим петь перед сном таблицу умножения вместе со своими малышами.
Тео помалкивал. Когда человек так завелся, лучше его не перебивать.
— Я похож на брюзгу, Тео? Значит, брюзга. Слишком долго я был воробьем, прыгающим вокруг гиен. Я состарился, дожидаясь своего часа. Я прекрасно понимаю, что мой детский арифметический шедевр не убедит престижных авторов отдать в «Элизиум» свой magnum opus [2] «Умножь на семь в мажоре» так и останется счастливой случайностью, и на следующей франкфуртской книжной ярмарке агенты будут мне впаривать пособие «Как с помощью джаз-балета обучить свою собаку геометрии».
— Моя книга не обучает собак геометрии, — напомнил ему Тео. — Мистер Баум, поймите, это новое евангелие! Это ранее не известное описание жизни и смерти Христа, написанное на арамейском, языке самого Иисуса. Если на то пошло, это единственное евангелие на арамейском; все остальные написаны по-гречески. И оно более раннее, чем от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, причем существенно. Я не могу понять, почему издатели не сбились с ног в стремлении это напечатать. 99,99 % книг, по большому счету, не представляют никакой ценности. А эта — настоящая ценность.
Баум печально улыбнулся.
— Тео, вы упорно называете это книгой. Вот вам проблема № 1. Мы имеем дело не с книгой, а с тридцатью страницами текста максимум, если набрать крупным шрифтом, с широкими полями. Мы не можем это напечатать отдельным памфлетом. Вывод очевиден: мы должны уплотнить текст за счет рассказа, как вы нашли эти свитки, как вывезли их из Ирака, плюс любопытные факты об истории и структуре арамейского языка, а также что вы ели на завтрак по прилете в Торонто, и так далее и тому подобное. Для «Элизиума» это риск. Мы ведь понятия не имеем, умеете ли вы писать. А это, что бы вы ни думали по поводу «Умножь на семь в мажоре», для меня не последнее соображение.
— Я написал несколько статей об арамейском языке в лингвистических журналах, — сказал Тео.
— Попробую угадать. Ваш гонорар за эти статьи составил пару бесплатных экземпляров. Не двести пятьдесят тысяч долларов. — На этот раз Тео не успел возразить, а Баум продолжал: — Проблема № 2: свитки, по большому счету, украдены. Вот почему Oxford University Press, Penguin и все остальные не хотят ввязываться, как вам известно.
К такому повороту Тео был готов и заранее выработал линию защиты.
— Я смотрю на это иначе. Моя совесть чиста. Если бы вы спросили в музее, были ли у них эти свитки до моего появления, последовал бы ответ: «Какие свитки?» Все знали: нет у них никаких свитков. Я изучил инвентарные списки музея, все до последней статуи, монеты или таблички, на момент начала войны. Свитки в них не упомянуты. Так что официально они не существуют. С таким же успехом они могли выпасть из дупла дерева на улице или оказаться на берегу, выброшенные морской волной.
Баум устало кивнул.
— Любой из этих сценариев был бы гораздо предпочтительней с правовой точки зрения, но уже поздно строить гипотетические версии. Суть не меняется: это серая зона. Музей не знал о существовании того, что вы унесли. Находка же представляет собой особую ценность, и иракский народ, безусловно, не захотел бы с ней расстаться в обычных обстоятельствах. Как они себя поведут, если мы это опубликуем, остается большим вопросом. Может, никак не отреагируют. В конце концов, сейчас они… озабочены другими вещами. Сама концепция иракского народа, включая тех, кто выступает от его имени, и тех, кто его представляет, повисла в воздухе. Но подозреваю, что рано или поздно кто-нибудь в Ираке наверняка потребует возвращения свитков. Что может и не создать проблему для нашей книги, которая к тому времени успеет разойтись энным тиражом. А может и создать, если какой-то иракский адвокат докажет, что наша прибыль незаконна и мы должны ее вернуть. Не знаю.
Серая зона. Я отлично понимаю, почему другие издатели побаиваются ступать на эту территорию. Я и сам потом могу пожалеть о том, что на нее залез.
— А как же Библия? — Голос Тео зазвенел, и он ничего не мог с собой поделать. — Разве не любой вправе издать Библию, если возникнет такое желание? Или Диккенса или Марка Твена или «Путешествия Гулливера»… все, чему больше ста лет. Да, какому-то человеку или общественному институту могут принадлежать права на оригинальную рукопись, но это уже отдельный вопрос. Текст, сами слова не защищены копирайтом. Это сфера общего доступа.
— Отсюда проблема № 3, — подхватил Баум. — Наш друг Малх упокоился гораздо раньше Диккенса. Это означает, что, когда наша книга выйдет из печати, единственные слова, которые будут железно охраняться авторским правом, будут ваши слова. Ваш захватывающий рассказ о том, как вы обливались потом при мысли, что секьюрити в багдадском аэропорту может конфисковать чемодан. Ваше драматическое описание, как вы заклеивали все лицо пластырями. И все такое.
Копирайт сохранит каждое ваше слово как священную реликвию. В то время как слова Малха разойдутся в Интернете через сорок восемь часов или сколько там требуется времени, чтобы выложить текст на веб-сайте.
— Это не так. Мой перевод будет защищен копирайтом.
— Разумеется, разумеется. Они его перефразируют, поменяют тут и там несколько слов. Или махнут рукой. Интернет — скользкий зверь. Отруби одну голову, и на ее месте вырастут семь новых. Только об этом подумаю, как у меня разыгрывается язва. И тем не менее я хочу книгу напечатать. Назовем это одержимостью? — Он улыбнулся, показав вставные зубы. Не зря он назвал себя старым человеком.
— И все-таки условия смехотворные, — сказал Тео.
— Условия не смехотворные, — возразил Баум. — Контракт принесет вам чек на четверть миллиона долларов, а мне головную боль на полмиллиона. Не забывайте, что «Элизиум» считается — или до сих пор считался — академическим издательством. В нашем деле очень небольшие суммы переходят из рук в руки. Зачастую авторы вообще не получают аванса. Наш профиль — не бестселлеры. Наш профиль — это… это…
Баум вскочил со стула, подошел к ближайшему книжному шкафу и, выдернув с полки охапку худосочных изданий, принялся шлепать их на стол перед Тео, одно за другим — раз, два, три, четыре, — как игральные карты. «Аскет готики: парадоксальное сочинение Джованни Пиранези»… «Приоткрытая дверь в будущее: поэтессы и политический гнет в Иране, 1941–1988»…