— Это тебе, — сказал он, вручая посылку дочери.
Эммелин поместила ее себе на колени и снова сосредоточилась на заливном, лежавшем на ее тарелке. Она отрезала от него новый ломтик и перенесла его, немного отвесив для этого великоватую нижнюю челюсть, в рот.
— Тебе не любопытно выяснить, что там? — поинтересовался доктор Керлью. Девушка прожевала ломтик, проглотила его.
— Разумеется, любопытно.
— Вот и мне тоже. Не проявлю ли я чрезмерную бесцеремонность, попросив тебя вскрыть посылку прямо сейчас?
— Да, отец, проявишь, — улыбнулась Эммелин, — но я тебя прощу.
И Эммелин переставила посылку на стол и сняла с нее несколько слоев бурой бумаги. Под ними обнаружились: письмо, фотография и коробка шоколада. Письмо и фотографию Эммелин положила, не просмотрев их, рядом с чайником. А коробку открыла и показала отцу.
— Весьма любопытно, — отметил он, вытягивая из-под припудренных бумажных розеток с темными, пахнущими роскошью конфетами полоску бумаги, с подробным описанием их разновидностей. Даже саму эту полоску пропитывало упоительное благоухание, и Керлью принюхался к нему, прежде чем приступить к изучению текста. В последнем то и дело встречались слова наподобие «усладительный», «экзотический», «богатый» и «ароматный».
— Кто этот джентльмен? — осведомился доктор Керлью, укладывая бумажку поверх поблескивающего набора пралине и карамелей.
Эммелин взяла со стола письмо и, наморщив лоб, вгляделась в подпись.
— Наверное, не знаю, — ответила она. — У меня их так много. Должно быть, я прочитала о нем в какой-то статье.
— На фотографии — это он?
Эммелин взяла и прямоугольник плотного картона.
— Полагаю, что да. Не помню, чтобы я видела прежде это лицо.
И она, помешкав немного, протянула фотографию отцу. Тот вгляделся в нее с таким же вниманием, с каким изучал полоску ароматной бумаги.
— Малый презентабельный, — признал он. — Прямая осанка, широкие плечи. Твердая челюсть. Отменного, я полагаю, здоровья. Брюки не мешало бы отгладить. Однако образчик неплохой.
Доктор Керлью старался, как мог, выдерживать тон спокойный и небрежный, но, если правду сказать, уже рисовал в воображении отпрыска, который мог стать плодом этого союза. Внука, а то и двух. Красивых, крепких мальчуганов, которые звали бы его «дедулей», произнося это слово с варварским акцентом.
— Замечательно… любезный жест, — отметил он, — послать тебе шоколад.
Эммелин повела рукой поверх стола. Пальцы ее были, как обычно, испачканы чернилами.
— Попробуй его, отец.
— Спасибо. С удовольствием, — и он забросил в рот инкрустированный крошкой лесного ореха шарик и стал ждать, когда тот растает меж языком и нёбом, а дочь его, тем временем, молча читала письмо.
Дорогая мисс Керлью!
Спасибо за Ваше письмо. Дозволено ли мне будет сказать, что почерк Ваш на редкость изящен? Какой контраст тому, что способна предложить любая из здешних дач! В подпись же Вашу я вглядывался особенно долго, наслаждаясь присущим ей сочетанием простоты, твердости и грации. Женщины менее утонченные воображают, будто параксизм каллиграфической витиеватости придает им особую изысканность. Именно подпись, подобная вашей, способна показать, какая пропасть лежит между подлинником и подделкой.
Впрочем, лестные эти слова (сколь бы искренними они ни были), верно, уже наполнили Вас нетерпением. Вам хочется узнать, что я думаю о совете, который Вы мне подали. И Вы надеетесь, возможно, услышать, что я освободил моих рабов и посвятил себя Христу. Что до последней материи, могу заверить Вас, что люблю Господа так же сильно, как любит его любой порядочный, несовершенный человек. Те места из Священного Писания, которые Вы процитировали, конечно же, хорошо мне знакомы, как равно и другие, в которых говорится совсем иное.
Что же до рабов моих, так они уже свободны. То есть я предоставляю им такую свободу, какая допускается здравым смыслом, и забочусь о них так же совистливо, как заботился бы о своих детях (которых у меня, к сожалению, нет). Мои рабы довольны и здоровы, обязанности их не обременительны. Климат Джорджии несколько боже целителен, чем тот, к какому Вы привыкли в Англии, урожаи достаются нам без больших хлопот, вызревая под славным солнцем, сияния коего Бог счел, по всему судя, достойными мои скромные владения. Пока я пишу Вам, Перри, один из рабов моей плантации, играет с Шекспиром, моим псом. Он делает это не по обязанности, но потому, что любит Шекспира и, коли Вы простите мне хвастовство, своего хозяина тоже. Собственно говоря, если рабство отменят, — а я опасаюсь, что так и случится, когда горлопаны из наших северных штатов перейдут от крика к воинственным действиям, — моему бедному Перри, боюсь, придется туго. Он человек доверчивый и мягкий, и если ему, лишенному даже крыши над головой, придется волей-неволей прокладывать в этом жестоком мире собственный путь, его, сдается мне, постигнет участь самая незавидная.
Не думаю, что немногие эти слова убедят Вас в правоте принятого мною образа жизни. Жаль, что Вы не можете посетить мой дом и составить о нем собственное мнение. Могу лишь надеяться, что если бы Вы, каким-то чудом появились в нем, как досточтимая гостья, то нашли бы его счастливым и приятным, хоть и лишенным очарования, которое могла бы сообщить ему хозяйка, ибо нареченная моя покинула меня при самых трагических обстоятельствах.
Я хотел бы заверить Вас, что Джорджия — отнюдь не рассадник рабства, как Вы, возможно, полагаете, но штат вполне цивилизованный. Здесь даже имеется кондитерский магазин, о чем Вы, без сомнения, уже догадались. Я послал Вам эту сладкую безделицу в знак благодарности за Вашу заботу о моей душе. Подарок не самый роскошный, я понимаю; кое-кто назвал бы его и дерзким. По, поскольку Библия, самый драгоценный из тех даров, какие может получить каждый из нас, у Вас уже имеется, мне трудно представить, в чем еще Вы могли бы нуждаться. Шоколад же способен, по крайней мере, доставить Вам удовольствие, а если Вы его не употребляете, то всегда можете подарить Вашим родителям.
С самыми сердечными пожеланиями…
Эммелин подняла взгляд от письма.
— Ну? — спросил отец. — И какого ты о нем мнения?
— Она, сложив сильными пальцами письмо, сунула его под блюдце, на котором стояла ее чашка с чаем. Потом, прищурясь, взглянула поверх отцовских плеч на покрытое инеем окно. Серые, стоявшие впритык друг к другу дома Бейсуотера, чугунные фонарные столбы, смахивавшие на похоронные дроги телеги, которые подвозили в лавки товары, словно утратили присущую им телесность, обратившись в полупрозрачные эфемерности однотонного калейдоскопа.
— Он не знает, как пишутся слова «пароксизм» и «совестливо», — отсутствующе ответила Эммелин. Взгляд ее становился все более невидящим. Перед ним уже расстилались пышные поля Джорджии, бесконечные акры плодородной земли. Владения ее мужчины представляли собой огромное ложе мягкой зелени, оживляемой лишь созревшим хлопком, загадочными растениями, схожими, по ее представлениям, со снежно-белыми маками. И посреди этих полей стоял, уперев руки в бока, он — колеблемый зноем силуэт на фоне безоблачного неба. Ошалевший от счастья пес подлетел к нему, прыгнул на грудь, облизал шею, и мужчина обнял его, смеясь. Далеко налево, в самом углу этой мысленной картины, маячила темная фигура — негр, обладающий сверхъестественным сходством с картинкой из книги «Дрэд: повесть о злосчастном болоте», одного из стоявших на книжной полке Эммелин романов Гарриет Бичер-Стоу.