— Я хочу, чтобы она пишла обатно (пришла обратно), — запальчиво выкрикнул Асман. — Хочу Гупышку!
Пасторальная симфония Хампстед-Хита уступила место резким диссонансам семейной жизни. Соланка почувствовал, что вокруг снова собираются тучи.
— Ей было пора уезжать, — сказал он и подхватил на руки сына, который вырывался, извиваясь всем телом, бессознательно — как это умеют дети — реагируя на плохое настроение отца:
— Нет! Не хочу! Пуси (пусти) меня! Отуси (отпусти) на пол! — За день мальчик устал и издергался не меньше отца. — Хочу смотеть видуо (смотреть видео)! Хочу смотеть Гупышку по видуо!
Отсутствие в доме архива Глупышки, ее ссылка на кукольную Эльбу, в некий город на берегу Черного моря, пустынный, как Томис Овидия, место, куда попадают наскучившие, ненужные игрушки, окончательно вывели Соланку из равновесия. Неожиданно он погрузился в глубочайшую скорбь и оттого счел вечерние капризы сына непростительными.
— Уже поздно. Веди себя хорошо, — резко сказал он.
В ответ мальчик тут же скрючился на ковре в гостиной и пустил в ход недавно освоенный трюк — мгновенно выплеснул целое море вполне убедительных крокодиловых слез. Соланка — столь же ребячливый, как Асман, но не извиняемый возрастом — повернулся к Элеанор.
— Видимо, ты решила наказать меня таким способом, — заявил он жене. — Если не хотела расставаться с этим барахлом, почему сразу не сказала? Зачем использовать ребенка? Я мог бы догадаться, что непременно застану что-нибудь в этом роде. Манипуляции или другое подобное дерьмо.
— Пожалуйста, не говори со мной при ребенке в подобном тоне, — попросила Элеанор и взяла на руки Асмана. — Он же все понимает.
Соланка отметил, что мальчик без хныканья и возражений смирился с тем, что мать собирается уложить его в постель; он даже не пытался вырваться, напротив, уткнулся носом в длинную шею Элеанор.
— Честно говоря, — продолжала она тем же ровным голосом, — занимаясь этим весь день ради тебя, я надеялась — и, как выясняется, совершенно напрасно, — что мы начнем сначала. Я достала из морозильника баранью ногу и натерла ее тмином, я даже позвонила — идиотка! — в цветочный магазин и заказала настурции. На кухонном столе ты увидишь три бутылки «тиньянелло». Одну — для почина, вторую — для пущего удовольствия, а третью — для постели. Может, ты помнишь? Это твои слова. Но ты не волнуйся, больше я не побеспокою тебя предложением поужинать при свечах с наскучившей, уже не молодой женой.
Они давно отдалялись. Ее целиком поглотил отнимающий все время без остатка первый опыт материнства, в котором она нашла себя и который страстно мечтала повторить. Его — туман поражений и отвращения к себе, который сгущался все больше и больше из-за выпивки. Однако их брак до сих пор не распался — по большей части благодаря великодушному сердцу Элеанор и, конечно, Асману. Асману, любившему книжки и способному часами слушать, как ему читают. Асману, взбирающемуся на качели в саду и уговаривающему Малика закрутить его несколько раз так, чтобы он смог раскрутиться в полете, быстро и весело. Асману, разъезжающему на отцовских плечах и всякий раз аккуратно нагибающему голову в дверных проемах («Не волнуйся, папочка, я очень осторожен!»). Асману, гоняющемуся за родителями и улепетывающему от них. Асману, старательно прячущемуся под покрывалом и кучей подушек. Асману, пытающемуся петь и смешно коверкающему слова. Но, наверное, больше всего благодаря Асману скачущему. Он обожал скакать на родительской кровати, воображая, будто мягкие игрушки подзадоривают его одобрительными возгласами. «Посотите (посмотрите) на меня, — кричал он, — я пыгаю (прыгаю) очень хорошо. Я могу пыгать еще выше!»
Он был живым воплощением их некогда подпрыгнувшей к небесам любви. Когда сын наводнял их жизнь радостью, Элеанор и Малик обретали убежище в иллюзии ничем не омраченного семейного счастья. В другое время, однако, им было все легче разглядеть трещины. Она находила зацикленность мужа на собственных страданиях, непрекращающиеся жалобы на ее воображаемое равнодушие гораздо более нудными и утомительными, чем ей хватало жестокости показать. Он же, захваченный в плен витками нисходящей спирали, обвинял ее в безразличии к нему и его заботам. По ночам, в постели — шепотом, чтобы не разбудить спящего на установленном рядом с их кроватью матраце Асмана, — она жаловалась, что Малик больше ее не хочет. Он возражал на это, что она сама потеряла всякий интерес к сексу и стремится к нему лишь в благоприятные для зачатия дни. В такие ночи они, как правило, спорили: «Да». — «Нет». — «Прошу тебя». — «Не могу». — «Но почему?» — «Потому что не хочу». — «Но мне это сейчас так нужно». — «А мне не нужно вообще». — «Но я не хочу, чтобы этот славный маленький мальчик был единственным ребенком в семье». — «А я не хочу в своем возрасте еще раз становиться отцом. Мне исполнится семьдесят, когда Асману не будет даже двадцати». А после — слезы, обиды и, в большинстве случаев, еще одна ночь, проведенная Соланкой в гостевой спальне. Отличный совет для мужей, с горечью думал он. Позаботься, чтобы гостевая комната была достаточно удобной, ибо неизбежно придет такое время, парень, когда эта комната окажется твоей.
Элеанор стояла на лестнице и напряженно ждала, что он ответит на ее предложение провести вечер в мире и любви. Время двигалось медленно, отдавалось внутри тяжелыми ударами, и решающий момент все приближался. Если бы у него хватило ума и желания, он мог бы принять приглашение, и тогда их ждал бы приятный вечер: изысканный ужин и — если, в теперешнем немолодом возрасте, три бутылки «тиньянелло» не уложат его на месте, — без сомнения, ночь любви, проведенная в соответствии с высочайшими стандартами прошлой жизни. Но в их рай уже заполз мерзкий червяк, и Соланка не выдержал испытания.
— Полагаю, у тебя сегодня овуляция, — сказал он.
Элеанор дернулась, как от пощечины.
— Нет, — солгала было она, но затем, видимо, смирилась с неизбежным: — Впрочем, да. Именно так. Но почему мы не можем просто… о!.. я просто надеялась, что ты увидишь, как сильно я… ах, черт, все бессмысленно. — И она, не в силах удержаться от слез, понесла Асмана в спальню. — Я уложу его и тоже лягу, хорошо? — произнесла она сквозь обиженные всхлипы. — Делай что хочешь. Только не оставляй баранину в этой чертовой духовке. Достань ее и выброси в чертово ведро.
Пока Элеанор с Асманом на руках поднималась по лестнице, Соланка слышал усталый встревоженный шепот малыша:
— Папочка добый (добрый). — Асман хотел убедить себя, хотел, чтобы его убедили. — Он же не выгонит меня, как Гупышку?
Оставшись в одиночестве, профессор Соланка отправился в кухню и откупорил бутылку. Вино, как и раньше, было вкусным и крепким, но сегодня он пил не ради удовольствия. По мере того как Соланка с упорством опустошал одну бутылку за другой, из всех пор его тела начали выползать демоны, они сочились из носа и лезли из ушей, капали и выпрыгивали из малейшего отверстия. К тому моменту, когда показалось дно первой бутылки, они уже танцевали на его ногтях и глазных яблоках, их липкие шершавые языки обвивали его горло, когти вцепились в гениталии, и единственным, что слышал Соланка, была их полная раскаленной докрасна, жгучей ненависти визгливая песнь. Жалость к себе осталась позади, теперь его обуяла жуткая, испепеляющая ярость. К концу второй бутылки голова стала болтаться из стороны в сторону, демоны целовали его, засовывая ему в рот раздвоенные языки-жала, терли и потягивали пенис крючковатыми хвостами. Прислушиваясь к их подлому лопотанию, Соланка вдруг понял, что непростительная вина за то, чем он стал, лежит на женщине, спящей там, наверху. У него не было никого ближе нее, а она предала его, отказавшись уничтожить врага, его Немезиду, эту куклу. Она же позволила яду Глупышки просочиться в мозг их собственного ребенка, она настраивала мальчика против родного отца, она разрушила прежде царивший в доме мир тем, что из-за своего наваждения предпочла нерожденного ребенка живому мужу. Она, его жена-изменница, — главный враг. Третья наполовину пустая бутылка опрокинулась и покатилась по столу, который Элеанор старательно накрывала для ужина на двоих, a deux, застелив его доставшейся от матери кружевной скатертью, выложив самые лучшие приборы и выставив два винных бокала рубинового богемского стекла на длинных тонких ножках. При виде красной жидкости, разливающейся по старинным кружевам, Соланка вдруг вспомнил про чертову баранью ногу. Едва он открыл дверцу духовки, как вырвавшийся оттуда едкий дым заполнил всю кухню, включив датчик на потолке. Вой пожарной сигнализации отозвался в ушах профессора демоническим хохотом. Чтобы прекратить, прекратить, прекратить это, Соланке пришлось придвинуть табуретку и встать на нее отяжелевшими от вина ногами. Но даже когда он вытащил батарейку из проклятой штуковины — о'кей, о'кей, все нормально, — умудрившись не сломать при этом свою чертову шею, демоны все равно смеялись, смеялись даже громче, чем прежде, и вся кухня по-прежнему была в дыму. Да будь она проклята! Не удосужилась сделать такую элементарную вещь! И как теперь остановить этот визг в голове? Этот визг, он как нож, нож у него в мозгу… в глазах… в животе… в сердце… в душе!.. Что помешало этой дряни просто взять и вытащить мясо из духовки?! Она могла положить его вот сюда, на разделочное блюдо, рядом с приготовленной длинной вилкой и ножом, большим ножом для мяса, ножом, ножом…