— Эми говорит, ты роман пишешь, милочка.
— Мало ли что Эми может наговорить тебе, мама.
— Ты знаешь, что никто на свете не станет читать его, да, мой цветочек?
— Это для меня развлечение, мама.
— Прекрасно. Девушке нужно развлекаться. Беги наверх и напиши счастливый конец для меня, хорошо?
Боль в мочевом пузыре стала нестерпимой. Конфетка пересекает площадь, потому что ей помнится, что на другой стороне есть общественный сортир, но, добравшись до него, обнаруживает, что это мужской писсуар. Оглянувшись на Оксфорд-стрит, она видит, как отъезжает еще один омнибус. «Crème de Jeunesse» у нее между ногами превратился в омерзительную жижу, и весь пах пульсирует такой болью, будто ее насилует целая орава мужчин, которые отказываются остановиться, отказываются оставить ее в покое и отказываются платить. «Ах, да не ной ты, — шипит миссис Кастауэй, — ты и не знаешь, что такое страдание».
Конфетка стоит на улице, обливаясь слезами, рыдая и дрожа. Ее обходят сотни прохожих, глядя с сожалением и неодобрением, всем своим видом давая ей понять, что она выбрала не самое подходящее место для подобного выражения чувств: рядом церковь; могла бы и в парк удалиться, или через полмили есть заброшенное кладбище…
Наконец, к ней подходит мужчина — невероятной толщины и клоунского облика, нос луковицей, седые волосы напоминают дрок, а устрашающе большие брови похожи на придавленных мышей.
— Ну, все, все, — говорит он, — вряд ли все так уж плохо, а?
На что Конфетка отвечает невольным хихиканьем через заложенный нос, которое быстро переходит в пароксизмы истерического смеха, сдержать который она не в силах.
— Молодец, девочка, — добродушно щурится старик, — вот это мне нравится слышать!
И он вперевалку уходит обратно в толпу, сам себе кивая головой.
Глава «Парфюмерного дела Рэкхэма» с тяжелой после дневного сна головой стоит в гостиной и тупо смотрит на рояль, гадая, услышит ли он снова его звуки. Меланхолически поднимает крышку, поглаживает клавиши здоровой рукой. Его пальцы касаются той же слоновой кости, что и пальцы Агнес; больше никто после нее: интимность своего рода. Но у него тяжелая рука: клавиша приводит в действие молоточек, раздается одинокая звучная нота. Рэкхэм в смущении отступает от инструмента, опасаясь, что кто-то из прислуги заглянет узнать, в чем дело.
Он подходит к окну, тянет за шнур, до конца раздвигая шторы. Идет дождь; как тоскливо. Конфетка где-то бродит, он не удивится, если без зонтика. Лучше бы она осталась дома и помогла с корреспонденцией; пришла вторая почта, и, по-видимому, Вулворт располагает неопровержимыми доказательствами, что Генри Калдер Рэкхэм так и не заплатил те 500 фунтов, которые задолжал, а это загоняет Уильяма в один из углов чертовски неприятного треугольника.
В мозгу мелькает видение голой женщины на столе в морге. Иными словами, Агнес. Теперь она покоится с миром — как он надеется. Дождь усиливается, стучит, переходя в град, прыскает во французские окна, вздыхая, отступает в траву.
Он неловко раскуривает сигару. Сломанные пальцы заживают медленно; один палец срастается криво, но это уродство едва ли кто заметит, кроме него самого и Конфетки.
Где-то в доме слышатся неясные звуки — не шаги и не голоса — едва различимые за шумом дождя. Напишет он когда-нибудь эту статью для «Панча» о том, как дождь делает прислугу нервозной? Наверное, нет: за весь минувший год он не написал ни слова, которое не связано с работой. Все философическое или игривое было отложено и предано забвению. Он создал империю, но что он потерял?
Легкое головокружение заставляет его опуститься в ближайшее кресло. Результат сотрясения? Нет, просто проголодался. Роза не стала будить его к ленчу; но стоит только позвонить, и она принесет поесть. Кстати, и «Тайме» захватит из кабинета; он только мельком просмотрел газету, чтобы удостовериться, что новость дня — это горилла, а не сообщение, что Агнес Рэкхэм найдена живой.
Глупость. Только когда его перестанут донимать идиотские фантазии, он поймет, что после сотрясения у него с головой все в порядке. Агнес ушла навеки, она существует только в его воспоминаниях; не осталось даже их фотографии вместе — вот чего жаль! — не считая свадебных снимков, которые сделал этот итальянский мерзавец и на которых лицо Агнес смазано. Панцетта, вот как его звали; у него еще хватило тогда нахальства запросить за фотографии целое состояние.
Он полулежит в кресле и смотрит на дождь. Сквозь мерцающую завесу лет он видит Агнес; ее застал вне дома летний ливень, и она бежит, чтобы укрыться в павильоне; розовое платье и белая шляпка подчеркивают здоровый румянец щек. Он вспоминает, как бежит с нею рядом, безрассудно счастливый, что они вместе в этот миг, что именно он, единственный из всех ее поклонников, увидел ее такой: ослепительно красивая девушка, едва созревшая, разгоряченная и раскрасневшаяся от бега, с мокрым от дождя лицом, запыхавшаяся…
Она никогда не одергивала его, припоминает он сейчас. Ни разу! Даже когда бывала окружена другими поклонниками, этими богатыми, родовитыми молодыми людьми, которые имели обыкновение кривить губы от одного вида сына предпринимателя. Но с Агнес у них и полушанса не было, у этих избалованных недоумков. Казалось, Агнес лишь изредка замечает их присутствие; казалось, будто она в любую минуту может уйти, а они останутся, как домашние животные, неосмотрительно порученные ее попечению.
Но она никогда не уходила от общения с Уильямом Рэкхэмом. С ним не было скучно: вот в чем разница. Всем прочим больше всего нравилось слышать звук собственного голоса, а он предпочитал звук голоса ее. И был очарован не только его мелодичностью — она была менее глупа, чем другие девушки, которых он знал. Конечно же, она была невежественна во многом — как большинство девушек (а это почти всегда значимые вещи), но он видел в ней необычный и оригинальный ум. Всего поразительнее было ее прирожденное чутье к метафизике. Она действительно видела «мир в песчинке и небо в полевом цветке».
Вспоминая все это в гостиной — под затихающий плеск дождя, Уильям погружается в полудрему, склонившись головой на одну из вышитых салфеток на спинке кресла. И вдруг чихает. Чихание тоже напоминает ему о прелестной Агнес Ануин — в частности, об ее раздражающе-восхитительной суеверности. Когда он спросил, почему она так быстро и так громко произносит: «Господи, благослови!», если кто-то чихнет, Агнес объяснила, что незримые демоны, которые вьются вокруг нас, могут воспользоваться носовым спазмом, чтобы забраться внутрь. Только если внимательный очевидец благословит нас во имя Бога — ведь мы сами только «апчхи» способны выговорить, — тогда можно быть уверенным, что демоны не вторглись в нас.
— В таком случае, я обязан вам жизнью, — сказал он.
— Вы надо мною смеетесь, — мягко возразила она. — Но Бог должен благословлять людей. Разве он не для этого существует?
— О мисс Ануин! Вам следует быть осторожней. Люди могут осудить вас, сказать, что вы упоминаете имя Бога всуе.