Просто невероятно, с какой легкостью совершила Конфетка это преступление! Неужели действительно ей никто не препятствовал? Он допросил всех домочадцев; готов биться об заклад, что допросил их не менее тщательно, чем нолиция. Служанки ничего не знают, ничего не видели, ничего не слышали, каждая клянется, что была занята своими делами и не могла заметить ничего подозрительного. Как им хватает смелости — наглости — утверждать это? В доме никого нет, в то же время он кишит прислугой — чем они занимаются целыми днями, если не бездельничают у кухонного огня — с дешевыми романчиками в руках? Не могла хоть одна из этой банды оторваться от своей якобы напряженной работы и проследить, чтобы последнюю женщину из семьи Рэкхэмов не похитила сумасшедшая?
Мужчины немногим лучше. Садовник подтвердил, что мисс Конфетт не выходила из ворот — премного благодарен, мистер Стриг, за столь важную информацию! Чизман сказал, что видел издалека, как мисс Конфетт и мисс Софи идут на прогулку, но не обратил особого внимания, поскольку они часто ходят гулять в это время. При этих словах Чизмана Уильяму мучительно захотелось отчитать его как следует за тупость, поскольку Чизману, черт его дери, очень хорошо известно, что собой представляет эта гувернантка. Но это и есть камень преткновения: Чизман слишком много знает. Чизман — единственный в Рэкхэмовом доме, кто давно знает, откуда, на самом деле, взялась Конфетка, а потому способен наделать Уильяму уйму неприятностей, — учитывая, что делом занимается полиция. Поэтому, вместо того, чтобы сказать ему, что любой человек, обладающий хоть каплей здравого смысла, задал бы Конфетке парочку острых вопросов, Уильям ограничился тем, что спросил, не заметил ли Чизман, как гувернантка была одета, был ли при ней багаж.
— Я не очень-то приметлив насчет одежек на женщинах, сэр, — ответил Чизман, скребя свой наждачный подбородок. — И багаж…Тоже вроде как ничего она не несла.
Обыск в Конфеткиной спальне подтвердил впечатление кучера: у двери был обнаружен битком набитый чемодан. Содержимое чемодана, которое взбешенный Уильям расшвырял по всему полу, состояло именно из вещей, необходимых женщине, покидающей дом: предметы ухода за собой, ночная сорочка, нижнее белье, туалетные принадлежности и косметика (Рэкхэма, разумеется), зеленое платье, которое было на Конфетке, когда она впервые с ним встретилась. И ничего, что подсказало бы, куда она могла уйти.
Рука Уильяма начинает дрожать; он слышит, как шуршит трепещущая бумага — первая страница Конфеткиной рукописи, все еще зажатая в его пальцах. Он отшвыривает ее и запрокидывает голову на спинку кресла. А вот и еще одно изделие Агнес — салфеточка для мебели, вышитая птичками и орнаментальными «Р» — в честь супруга, сваливается ему на плечо. Он раздраженно сбрасывает салфеточку; она падает на крышку рояля и, не удержавшись, соскальзывает с полированного дерева. Какой прелестный мотивчик только вчера издавал этот рояль, а теперь та, что сидела на этом табурете, оказалась всосанной в ужасный вакуум.
Он скрипит зубами, подавляя отчаяние. Конфетка и Софи где-то там. Если бы только ему было даровано — всего на часик — божественное всевидение, с той точки наблюдения, что находится на уровне городских крыш (но ниже облаков); и если бы Конфетка, того не ведая, несла на себе знак вины, отметину преступности, от которой светилась бы как маяк, он мог бы указать на нее с неба и крикнуть: «Вот она! Вот она идет!»
Но нет, это фантазии; мир устроен не так. Неустановленное число полицейских шатается по улицам, просматривая их не далее перекрестка, отвлекаясь на перебранки между разносчиками и на улепетывающих воришек, вполглаза высматривая даму с ребенком, которую, в отличие от сотен ни в чем не повинных респектабельных дам, гуляющих с детьми в столице, следует арестовать. Так что, это все, что они могут сделать, когда в опасности жизнь дочери Уильяма Рэкхэма?
Он вскакивает на ноги, затягивается сигаретой, вышагивает по комнате. Ярость и смятение усугубляются от понимания того, что он ничем не отличается от любого другого мужчины в подобной ситуации. Он ведет себя совершенно так же, как, наверное, ведут себя все: меряет шагами комнату, курит, ждет, что придут с новостью, которая вряд ли окажется хорошей, сожалеет, что выпил так много бренди.
От кучи мокрых бумаг на ковре начинает подниматься парок. Со стоном отвращения берет он страницу, лежащую сверху; убедившись, что почти все написанное смыто дождем, хватает другую.
«— Но я отец, — попадаются ему на глаза слова, — меня дома ожидают сын и дочь!
— Жаль, ты раньше не подумал об этом, — сказала я, разрезая его рубаху портновскими ножницами, острыми, как бритва. Я сосредоточилась на этой работе, двигая ножницами в разные стороны по его волосатому животу».
Желудок в волосатом животе Уильяма сжимается от ужаса, и дальше читать он уже не может. В его мозгу вспыхивает видение Конфетки, какой она была при их первой встрече, нежно улыбающаяся сторонница наикровавой мести.
— «Тит Андроник» — вот настоящая пьеса, — ворковала она за столиком в «Камельке», а он не сумел расслышать тревожный набат, думая, что она просто занимает его беседой. Плененный ее не по годам развитым интеллектом, он вообразил, будто видит в ней и другое — решил, что ее терзает одиночество, а она искренне жаждет доставлять удовольствие. Полностью ли он заблуждался? Дай Бог, чтобы хоть что-то из увиденного им в Конфетке было подлинным; дай Бог, чтобы была в ней склонность к добру, иначе Софи обречена…
Выпустив из рук страницу, Уильям смотрит на французские окна. Их стекла дребезжат от дождя. Струйка воды затекла через паз в комнату и дрожит на полу. Плотник торжественно поклялся, что такого больше не будет. Сказал, что окна теперь закрываются «плотно, как дамский медальон», черт его дери! Уильям сохранил карточку мерзавца; надо вызвать его и заставить привести в порядок окна.
— С вашего позволения, сэр, — говорит Летти, — внезапно отвлекая его от бессильного гнева. — Вы будете ужинать?
Ужинать? Ужинать? Неужели эта дура может подумать, будто он в состоянии ужинать в такой вечер? Он раскрывает рот, чтобы отругать ее, объяснить, что именно ее тупоумная неспособность уразуметь, что в мире существует кое-что помимо кекса с изюмом и какао, как раз и привела к этой беде. Но видит испуг на лице Летти, чувствует, как искренне, по-собачьи отчаянно, хочет она угодить ему. Бедная девушка: пусть глупа, но зато старается, а порочность таких, как Конфетка, — это не ее вина.
— Спасибо, Летти, — вздыхает он и растирает лицо руками, — Пожалуй, кофе. И хлеб с маслом. Или вот что: спаржа на тосте, если можно.
— Конечно, конечно, мистер Рэкхэм, — щебечет Летти, розовея от благодарности, что нашлось, наконец, дело, которое она в состоянии выполнить.
На другое утро Роза приносит Уильяму почту на серебряном подносе, и он просматривает конверты, ища требование выкупа. В деловой корреспонденции только три письма без обратного адреса на обороте конверта. Его сжигает нетерпение; сейчас не до изысков типа разрезального ножа, он разрывает конверты ногтями.
В одном содержится призыв от имени прокаженных Индии, которые, как пишет миссис Икклз из Пекхем-Рай, могут полностью вылечиться, если каждый бизнесмен в Британии, зарабатывающий свыше тысячи фунтов стерлингов в год, пожертвует лишь один из этих фунтов, отправив средства по нижеуказанному адресу на почтовый ящик. Второе письмо из большого магазина Уильяма Уитли на Бейсуотер; там выражается уверенность, что каждый обитатель Ноттинг-Хилла к настоящему времени уже осведомлен о том, что — в дополнение ко множеству различных отделов — теперь открылся и отдел скобяных товаров, а также о том, что дамы, посещающие магазин без сопровождения лиц мужского пола и желающие перекусить, могут, ничем не рискуя, побывать в заново отделанном буфете. Третье — от джентльмена, живущего в нескольких сотнях ярдов отсюда, в Пембридж-Виллас. В конверте грязный листок бумаги, украшенный эмблемами из шток-розы и элегантным грифом; его и не прочитать. На листке перечень, написанный каллиграфической псевдоготикой: