Снегопад слабеет, стихает и вдруг кончается, однако узкую улочку продувает насквозь, и Уильям начинает дрожать. И все же, ему не хочется покидать место, в котором он пережил приключение столь замечательное, ведь не может же все завершиться так вдруг! Уильям оборачивается, смотрит на тыльную стену дома миссис Кастауэй, гадая, какое из окон принадлежит Конфетке. В самой середке здания ярко горит окно, за которым различается некое движение, чей-то силуэт. Впрочем, это не Конфетка — ребенок, продвигающийся медленно и с запинками, горбясь под тяжестью груза, который он тащит вверх по не видимой отсюда лестнице.
— Извините, хозяин, — раздается за спиной Уильяма чей-то голос. Уильям, подпрыгнув от неожиданности, оборачивается, дабы выяснить, кто посмел вторгнуться в его грезы.
Перед ним стоит грязная старая карга с ржавым ведром в руке, темное лицо ее напоминает изъеденную Темзой деревяшку, помертвелые волосы неотличимы от изношенной шали, их накрывающей, спина согнута, точно ржавый серп, обернутый в сальное тряпье. Свободная рука старухи свисает, всего лишь на дюйм-другой не достигая земли, шишковатые пальцы стиснуты вблизи брючных обшлагов Уильяма, словно в надежде коснуться их.
— Извините, хозяин, — повторяет она дряхлым, бесполым голосом, исходящим, как кажется, из гнойника, укрытого ее заляпанной нечистотами одеждой. Смердит она отвратительно. Уильям отступает в сторону.
И сразу же старуха приближается, переваливаясь, к тому самому месту, на котором он стоял, или дьявольски близко к нему. Почернелой клешней она подбирает с земли большой ком собачьего дерьма, вертит его в руке — осторожно, чтобы не раскрошился, — и отправляет в ведро, уже на четверть заполненное мерзостью того же рода, предназначенной для кожевенного завода в Бермондси, где ее используют при выделке сафьяна и лайки. Рэкхэм вглядывается в нее, и старуха, ошибкой приняв читающееся в его глазах неверие за жалость, начинает гадать, не позволит ли эта утренняя удача прибавить что-либо к восьми пенсам, кои она рассчитывает получить за ведро «шакши».
— Полпенни на хлебушек, а, хозяин?
Гальванизированный отвращением, Уильям выкапывает из кошелька и швыряет ей монету. Старухе достает ума не хватать его за ладонь в перчатке, не целовать ее. Взамен она, словно исполняя его желание, растворяется в первых лучах солнца.
Кто-то стучится в дверь спальни. Конфетка отворяет ее, соорудив на лице наилучшее из «безмятежных» своих выражений — на случай, если это мистер Хант, Уильям, Прекрасный Принц, как бы его ни звали, вернулся за позабытой подвязкой или просто для того, чтобы потискать ее грудь. «Мне вдруг пришло в голову, что я так и не видел ваших грудей».
Но нет, это не мистер Хант.
— Уже на ногах, Кристофер?
Мальчик стоит, заволакиваемый паром, который поднимается над принесенной им бадьей свежевскипяченной воды. Одет он лишь наполовину, густые светлые волосы встрепаны, в уголках глаз еще сохранились капли прозрачной влаги.
— Я у тебя свет увидел, — говорит он.
Милый мальчуган всегда предвосхищает нужды Конфетки, подобные нынешней. А может быть, просто старается отлынуть от другой грязной работы по дому.
— Ты что же, не спал?
— Эми разбудила, — он шмыгает носом, разминает мелкие розовые пальцы, пытаясь восстановить в них ток крови. Тусклый железный обод бадьи достает ему до колен, а длина ее окружности, прикидывает Конфетка, равна его росту.
— Так рано? Зачем же она тебя подняла?
— Да она ни фига и не поднимала. Просто кричала во сне.
— Правда? — обычно Эми избавляется от своего последнего гостя гораздо раньше Конфетки и не вылезает из постели до следующего полудня. — Я никогда ее криков не слышала.
— Дак она ж тихо кричит, — отвечает, насупясь, Кристофер. — Просто я близко лежу. Вроде как у самого рта.
— Правда? — послушав утренние разговоры Эми, трудно поверить, что она станет терпеть присутствие сына в своей постели. — А я думала, ты у себя чуланчике спишь.
— Ну да. А как Эми закончит, перебираюсь к ней. Она, когда спит, не против. Ей тогда все по фигу.
— Ей тогда все безразлично, Кристофер.
— Ну, дак а я чего говорю?
Конфетка вздыхает, поднимает бадью и вносит ее в комнату, старательно показывая всем телом, до чего тяжела эта ноша. Маленький герой! Она почти уж решилась сойти в котельную, хоть час был и неурочный, ибо ко времени, когда Уильям — мистер Хант — Император Зассыха — наконец, удалился, в доме не осталось ни малейших признаков жизни. Уже выволокла из укрытия в гардеробе сидячую ванну и всякого рода необходимые принадлежности, и как раз пыталась заставить себя спуститься за водой, когда в ее дверь постучал Кристофер.
— Я, право же, очень тебе благодарна, — говорит она, переливая содержимое бадьи в ванну.
— Дак я для того тут и верчусь, — пожимает плечами мальчик. — На жизнь-то зарабатывать надо.
Оглянувшись на Кристофера, еще стоящего на площадке, Конфетка отмечает явственные свидетельства его борьбы с бадьей, которую он, дабы избавиться от необходимости подниматься наверх еще раз, проволок наполненной до краев по столь многим ступенькам лестницы. На предплечьях мальчика отпечатались багровые полумесяцы, босые ступни и обшлаги штанов мокры, от них еще поднимается парок расплесканной им горячей воды.
— Ты у нас глава дома, — хвалит она Кристофера, забыв, что лесть он воспринимает как обиду. Раздраженно дернувшись, мальчик отворачивается и убегает вниз.
«Стыд и срам», — думает она, хотя, с другой стороны, время, в течение которого женщине удается удерживать в голове все потребности и предпочтения мужчин, не бесконечно. И сейчас, в смутном свете зари, Конфетка готова себя простить.
Она раздевается — впервые за тридцать три часа. Зеленое платье ее попахивает дымом сигар, пивом и потом. Корсет весь в пятнах от краски лифа, который явно не следует подставлять под дождь. Лифчик попахивает, панталончики все в слизи, выплеснутой упоенным мужчиной. Она сваливает одежду в кучу и голой вступает в ванну. Сначала ее длинные ноги, потом исцарапанные ягодицы и, наконец, грудь, о чьей недоразвитости несущие околесицу свиньи, что подвизаются в пакостных изданиях вроде «Нового лондонского жуира», упомянуть не забывают никогда, — все это опускается в пузырящуюся воду.
За окном все громче звучат гоготки, болтовня и оглушительный лязг, сопровождающие радения возчиков; заснуть будет, пожалуй, трудно — впрочем, ей, скорее всего, удастся впасть в забытье, когда наступит временное затишье, неизменно настающее между приготовленьями лавок к новому дню и появлением покупателей. Сознание ее уже размывается по краям; главное, не задремать в ванне. Теперь Конфетка ощущает такую усталость, что даже не может припомнить, исполнила она свой профилактический ритуал или не исполнила.
Тяжелые пряди волос выпутываются из рассыпающейся прически, падая на мокрую спину, роняя булавки в воду, когда Конфетка оборачивается, чтобы посмотреть, вспомнила она о нем или забыла. Посудина с противозачаточным раствором стоит там, где Конфетка ее оставила, — да, теперь она припоминает, все было проделано заведенным порядком. И слава Богу. Не то, чтобы Конфетка помнит, как вводила в себя спринцовку, однако вот она — лежит, мокрая (снабженная не тряпкой, как у Каролины, а настоящей морской губкой), рядом с посудиной.