Через несколько недель отец отправил ее домой, от греха подальше, «чтобы дать дочери хорошее воспитание, избавив ее от этих дикарей», – заявил он во всеуслышание; я после этого лишь единожды узнал что-то о ней через полгода, когда как гром с ясного неба пришло письмо от Эви, адресованное мне; в письме она сообщала, что зарезала ножом старуху, которая не давала ей истреблять кошек. «Она сама просилась, – писала Эви. – Скажи своей сестрице, что ей просто повезло». Отдаю долг этой неизвестной старухе: она расплатилась по Мартышкиным счетам.
Еще интересней, чем последняя весточка от Эви, – мысль, что пришла мне в голову сейчас, когда я смотрю назад в темный туннель времени. Видя воочию, как Мартышка и Эви катаются по земле, я теперь, кажется, различаю ту скрытую силу, что подвигла их на смертный бой; причину, которая коренилась глубже, чем простое истребление котов: девчонки дрались из-за меня. Эви и моя сестра (которая во многом была на американку похожа) колотили друг друга и царапались вроде бы из-за нескольких ошалевших от жажды бродячих кошек; но, возможно, удары Эви предназначались мне; возможно, охватившая ее неистовая ярость была вызвана моим вторжением в ее мысли; а Мартышке, может быть, придавала силы сестринская преданность, и ее битва на самом деле двигалась любовью.
Итак, кровь пролилась на круглой площадке. Еще одно отвергнутое название для этих листков: «Кровь не водица». В те дни водного дефицита совсем не водица текла по лицу Эви Бернс; повинуясь голосу крови, дралась Медная Мартышка; и на улицах города участники беспорядков пускали друг другу кровь. Совершались кровавые злодеяния, и, возможно, не слишком уместно будет закончить этот кровопролитный перечень очередным упоминанием о приливах крови к щекам моей матери. Двенадцать миллионов голосов были в тот год окрашены красным, а красный цвет – цвет крови. Скоро крови прольется еще больше: группы крови, А и О, альфу и омегу, – и еще одну, третью возможность – следует будет иметь в виду. И другие показатели тоже: гаметы и Келловы антигены {158}, и самый таинственный из атрибутов крови, известный как резус; а резус – один из видов мартышек.
Все имеет очертания, если хорошенько вглядеться. От формы никуда не денешься.
Но до того, как пробьет час крови, я взмахну крылом (как гусь-парахамса, способный воспарить из одной стихии в другую) и вернусь ненадолго к делам моего сокровенного мира; ибо, хотя с падением Эви Бернс кончился и остракизм, которому подвергли меня ребята с нашего холма, мне было трудно их простить, и на какое-то время, держась в сторонке и наособицу, я погрузился в события, происходившие у меня в голове, – в самое начало сообщества детей полуночи.
Признаюсь начистоту: я не любил Шиву. Мне претил его грубый язык, резкость, нахрапистость в мыслях; я даже начал подозревать его в серийных убийствах – хотя и обнаружил, что невозможно найти этому ни малейшего подтверждения в его уме, ибо он, единственный из детей полуночи, мог закрывать от меня любую часть своего мозга, если хотел оставить ее только для личного пользования, и это само по себе увеличивало и мою неприязнь к мальчишке с крысиным лицом, и мои подозрения на его счет. Тем не менее, я старался избегать несправедливости, а отлучать его от общения с другими участниками Конференции было бы несправедливо.
Должен объяснить, что, постигнув до конца мои ментальные возможности, я обнаружил следующий факт: мне не только удавалось принимать передачи детей и передавать собственные сообщения; кроме этого (раз уж я, похоже, прочно завяз в этой радиометафоре) я представлял собой нечто вроде национальной сети вещания: открыв свой преобразованный ум всем детям, я превращал его в некий форум, где они могли свободно говорить друг с другом через меня. Так, в первые дни 1958 года пятьсот восемьдесят один ребенок собирался на один час, между полуночью и часом ночи, в «лок сабха» {159}, или парламенте, расположенном у меня в мозгу.
Мы были разношерстной, крикливой, неуправляемой компанией – чего еще можно ожидать от десятилетних детей, собравшихся вместе в количестве пятисот восьмидесяти одного; к нашему природному буйству добавлялось радостное возбуждение от знакомства друг с другом. После часа настроенных на полный звук воплей, трескотни, споров, хиханек и хаханек я, опустошенный, проваливался в сон, слишком глубокий, чтобы видеть кошмары, и все же просыпался с головной болью; но это меня не смущало. В повседневной реальности я был вынужден терпеть многообразные страдания из-за материнского коварства и отцовского сползания в пропасть, из-за непостоянства друзей и всяческого тиранства в школе; ночью же я был в центре самого волнующего мира, какой когда-либо открывал для себя ребенок. Несмотря на Шиву, ночью было приятней.
Убеждение Шивы в том, что он или мы, или он-и-я естественным образом должны стать лидерами нашей группы по праву его (и моего) рождения ровно в полночь, имело под собой, должен признаться, одно серьезное основание. Мне казалось тогда – и кажется сейчас, – что то полуночное чудо имело строго иерархическую природу, и способности детей катастрофически мельчали по мере того, как время их рождения удалялось от полуночи; но и эта точка зрения вызвала горячие дебаты… «Что-ты-хочешь-этим-сказать-как-ты-можешь-так-говорить», – завопили они в унисон – мальчишка из лесов Гира, у которого было совершенно гладкое, без единой черты, лицо (только глаза, дырки носа, дыра рта), и он мог выбирать себе любые черты, какие ему хотелось; и Харилал, который бегал со скоростью ветра, и Бог знает сколько еще других… И – «Кто сказал, что одно лучше другого?» И – «Ты умеешь летать? Я умею!» И – «Эй, гляди: а ты умеешь сделать из одной рыбы пятьдесят?» И – «Сегодня я ходил в завтрашний день. Ты так можешь? Ну и –» …столкнувшись с такой волной бурных протестов, даже Шива сменил тон, но он нашел другой, новый, более опасный как для детей, так и для меня.
Ибо я обнаружил, что роль вождя до некоторой степени притягивала меня. Кто, в конце-то концов, открыл детей? Кто предоставил место для встреч? Не я ли – один из двух старших, и не вправе ли я, согласно старшинству, требовать почтения и послушания? Не полагается ли тому, кто предоставляет для клуба здание, главенствовать в этом клубе?.. Но Шива на это: «Брось трепаться, пацан. Все эти клубы-бубы только для вас, богатеньких сосунков!» Но – на время – его одолели. Парвати-Колдунья, дочь фокусника из Дели, поддержала меня (через много лет она спасет мне жизнь), объявив: «Нет, вы послушайте, послушайте все: без Салема нас просто нет, мы не можем разговаривать, и все такое; он прав. Пусть будет вождем!» И я: «Нет, не надо вождем, просто… просто считайте меня… старшим братом хотя бы. Ну да: мы ведь в некотором роде семья. А я – старший». На что Шива отозвался с издевкой, впрочем, не решаясь спорить: «Ладно, старший брат, теперь скажи: что нам делать?»