Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:
– А? Ну как тебе родная?
– Охренительно! – выдавливаю.
– Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.
– И что? – удивляюсь.
– И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?
Странный человек…
– К чему ты это рассказал?
– Не знаю…
– Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.
– Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?
– Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…
– Какой?
– Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?
– Может, не знаю…
– Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…
– Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…
(Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.
– Полтора – если быть точным…
– Что, до сих пор простить не можешь?
– Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.
– Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.
– Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.
– Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.
– С чего это?
– Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!
– Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…
– Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.
– При чем тут?
– При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?
– Так, – киваю.
– А она заявляет: «Между прочим, это еще и мой дом. Я хочу у себя дома дышать чистым, неотравленным воздухом. Почему ты лишил меня этого права?» Какого, блин, права? – кипятится. – Я говорю: «Ты что, зеленая? Хочешь бороться со мной за экологию?»
– Ну… на кухне, по-моему, совсем не унизительно курить… – слабо солидаризуюсь со своей первой любовью.
– Вот не надо! – прямо-таки багровеет. Он всегда легко воспламенялся. Такая у него особенность. Помню еще с детства. Щеки, как сенсорная электроплита – разогреваются и краснеют моментально. – Знаю! – практически орет. – Сначала тебя просят покурить на кухне, потом подойти поближе к форточке… И вот ты уже на лестничной площадке в отвисших на коленках штанах… Так что не надо строить иллюзий, – машет у меня перед носом рукой. – Ты мне вообще должен быть благодарен, что я тебя избавил от всего этого. Взял, как говорится, огонь на себя, – вроде бы успокаивается. – И еще знаешь: у каждой женщины, о которой ты втайне мог только мечтать, обязательно найдется мужчина, которому она до смерти надоела…
– Анька тебе до смерти надоела?
– Теперь уже не важно… Вот, слушай! Звонит мне недавно Танька Орешкина. Училась с нами в классе Танька Орешкина, помнишь? Я ее в школе сильно любил и с тех пор не видел. Говорит: давай встретимся. Помнишь, – говорит, – ты мне обещал, что старость вместе коротать будем? Я говорю: так до старости еще вроде далеко. Она настаивает – давай встретимся! Я говорю: я тебя побрею. Она – делай со мной что хочешь. Ну, встретились… – Замолкает на несколько секунд. – Нельзя было этого делать, конечно.
– Чего, брить? – недоумеваю.
– Да нет, – раздраженно. – Что я теперь буду вспоминать? Эту женщину – дряблую, со следами ошибок молодости на лице, с богатым жизненным опытом? Я-то помнил, вспоминал ту юную, такую… Она убила мои воспоминания. Понимаешь? Никогда не встречайся с одноклассницами… – Смотрит на меня пристально, не меняя позы, даже не мигая, как с фотопортрета. Затем возвращается в трехмерное пространство с координатами моей кухни. – К чему я все это?
– Да, к чему?
– А ни к чему… Не помню… А! Вот! – оживляется. – Нельзя жить вне времени. Время все время напоминает о себе: отражением в зеркале, здоровьем, постаревшими родителями, повзрослевшими детьми… Его нельзя полностью игнорировать. Но можно отступать от него в сторонку, самую малость. Иногда надо это делать. Давай за это выпьем.
– Давай.
Ростовская уже привычно прокатывается по горлу, мчится в желудок, как к себе домой.
Не поднимая глаз от стола, не занюхав, не закусив:
– Я вот что хотел сказать… Знаешь, я перед тобой виноват. Сильно виноват… И хотел попросить прощения…
Останавливаю его жестом с советского плаката «Водке – нет!»:
– Да ладно… Я знаю. Все знаю.
– Как?
– Так… Она мне сама рассказала…
– Кто?
– Ира. – Как же мне не хотелось все это ворошить!
– При чем тут?.. Я о другом совсем…
– А я об этом! Я знаю – ты с ней спал. Ты спал с моей женой. Мой лучший друг спал с моей женой. Хотя сейчас все это уже не важно. Я все это уже переварил… Не хочу к этому возвращаться… – Закуриваю.
– Глупости какие! Не спал я с твоей женой!
– Слушай, не надо. Я все знаю: когда, где, при каких обстоятельствах… – Только бы побыстрее все это закончить.
– Да не было никаких обстоятельств…
– Были. Знаешь, мне неприятен этот разговор.
– А кому он приятен? Мне, что ли? Ты же сам и начал.