– Мы его отправляли на разведку, в Израиль, – сообщает жена Ильи Света.
– Лучше один раз уехать, чем сто раз услышать, – говорит Максим.
– Ладно, пока все мы еще здесь, пока никто из нас еще никуда не переехал. Макс, я знаю, что дерево, и не одно, ты посадил. Ребенка ты родил – умницу, красавицу…
– Илюша, извини, конечно, но ребенка я родила, – вмешивается Настя.
– Ну, хотя бы от него? – пытается шутить Марьяна.
– Кажется, да.
– Хорошо. Значит, осталось что? Построить дом… – рискует продолжить Илья.
– Интересно, – говорит Марьяна. – Можно нескромный вопрос? Вот сколько зубов надо отремонтировать, чтобы купить такую квартиру?
– Не перебивайте, – просит Илья.
– Максим, твоя квартира стоит на человеческих зубах, – не унимается Марьяна.
Все смеются, кроме Антонины Павловны, та серьезно кивает.
– Макс, в общем, осталось сделать ремонт, и все, – скороговоркой выдыхает Илья.
– Что – и все? – спрашивает Максим.
– И можно переезжать, – шипит Антонина Павловна. – Настя, когда я… перееду, обещай мне, что посадишь у могилы акацию. Мне нравится этот запах.
– Антонина Павловна, – обращается к теще Максим, – вы думаете, будете лежать там и нюхать?
Все смеются, кроме Антонины Павловны. Она с укором смотрит на зятя, покачивая головой, как игрушечный бульдог на передней панели автомобиля.
– Давайте за ремонт! – отчаявшись, предлагает Илья.
– За то, что не свершилось, не пьют, – говорит Марьяна.
– Тогда за новоселье.
Все чокаются одноразовыми стаканчиками и пьют.
– Маша, включи какую-нибудь музыку, – просит Настя.
– Если она включит свою музыку, я уйду! – угрожает Антонина Павловна. – Я этого не выношу! Это выше моих сил!
– Спокойно, Маша, спокойно… – демонстративно занимается аутотренингом Маша. Она встает из-за стола и уходит в другую комнату.
– Ой, ремонт сделаете, обживетесь, дай вам Бог, – говорит Света.
– Ну, хватит про ремонт, – просит Настя. – Он еще не начался, а я уже думать про него не могу.
– А что у вас там за мемориальные доски в прихожей? – интересуется Илья.
– Тырдышный Иван Макарович – великий советский писатель… Неужели не знаете? – оживляется Антонина Павловна, скрипнув в сторону Ильи шейным остеохондрозом.
– Что-то такое слышал… Но не читал… Нет, не читал.
– Сейчас вообще хорошую литературу не читают… Все детективы, а на детективах народ не воспитаешь.
– Это да… – до неправдоподобия участливо вздыхает Илья.
– Иван Макарович был дважды лауреатом Сталинской премии за великолепные романы «Хмарь» и «Ярь».
– А-а, ну «Хмарь», «Ярь» конечно…
– Ну вот, видите… Это же в школе изучали раньше. Теперь, правда, это варварски вычеркнули из программы. Они так и Пушкина вычеркнут. Илья, вот вы такой умный человек… Вы бы повлияли на вашего друга. Он хочет, чтобы я выкинула Ивана Макарыча вон из этого дома…
– В смысле?
– Видите ли, после закрытия музея я храню всю экспозицию, все вещи Ивана Макаровича…
– А зачем?
– Как зачем? Для потомков. Для будущих читателей романов «Хмарь» и «Ярь».
– А-а, ну, конечно…
В коридоре Марьяна машет руками, как экскурсовод:
– Вот эту стенку надо убрать и перегородку между ванной и туалетом тоже. А проход закрыть. Вот здесь и здесь.
– Как же мы тогда на кухню попадем? – недоумевает Настя.
– Зачем вам кухня? Будете питаться в ресторанах, – говорит Света.
– У него язва. Ему в ресторанах нельзя. Я ему и на работу диетические обеды готовлю.
– Святая, – умиляется Марьяна.
– Да, – соглашается Антонина Павловна.
– Ой! Собирается он как-то на работу, – говорит Настя. – Я даю ему два пакета: в одном мусор, в другом обед. Прошу его мусор выбросить. Во дворе у нас баки, и говорю – смотри ж, не перепутай!
– Кажется, я догадался, чем эта история закончилась, – заявляет Илья.
– Что вы думаете? – продолжает Настя, не обращая внимания. – Он приходит на работу, кладет пакет в холодильник. На перерыве девочки свои свертки разворачивают, выкладывают на тарелки кто что принес, а он там с каким-то пациентом задержался.
– Так я и знал, – говорит Илья, теряя интерес к истории.
– Они и его пакет из холодильника достают. Разворачивают, а там ужас – какие-то объедки-огрызки, всякая гадость. Они говорят: господи, чем его жена кормит!
Все смеются, кроме Антонины Павловны и Ильи.
– Илья, – говорит она, – хотите, я расскажу вам всю правду о жизни и творчестве Ивана Макаровича?
– Всю?
Но не успевает Илья как следует испугаться, как откуда-то из недр необжитой квартиры раздается истошный крик. Все бросаются туда, на этот тиражируемый эхом дикий, скачущий по стенам вопль ужаса. На пороге одной из комнат, схватившись за сердце, сидит Марьяна с белым, как у гипсовой статуи, лицом.
– Что случилось?
– Кто это? – деревянным голосом спрашивает Марьяна, указывая дрожащим пальцем в глубь комнаты.
– Мы забыли сказать, – вздыхает с облегчением Настя, – это дедушка.
– Ясно, что не бабушка, – злится Марьяна.
– Остался от прошлых хозяев, – спокойно объясняет Настя. – Он пока живет у нас, чтобы не умереть от переезда.
– Да я сама чуть не умерла! Захожу, думаю – где я сумку положила? Нащупала выключатель… Бац – а он на меня смотрит… прямо в сантиметре от лица… Я думаю – привидение. Думаю – конец! Всю жизнь свою паскудную вспомнила.
– Это кто – Тырдышный? – выглядывая из-за дверного проема, интересуется Илья.
– Вы что? Иван Макарович умер в пятьдесят четвертом году! – обиженно говорит Антонина Павловна.
– Ну и что? У нас знаете как? Умер-шмумер, а тело его живет…
Внезапно квартиру потрясает взрыв прорвавшейся в динамики музыки. Все вздрагивают и вместе, не сговариваясь, кричат: «Маша!!!» – пытаясь перекрыть оглушающие звуки.
* * *
Максим выходит на улицу проводить Марьяну, и тут же начинается дождь. Он открывает зонт. Она, прижавшись, берет его под руку. Они идут по узкому тротуару. Дождь превращается в ливень. Тут же образуются мутные лужи. Вода в них пузырится, как в кипятке, клокочет в длинных узких горлах водосточных труб и выплевывается под ноги. Туфли сразу промокают, потом и плечо, незащищенное зонтом. Дождь льет, как из душа – не прерывистым пунктиром, а плотным прямым штрихом, затушевывая предметы города и приметы осени. Как будто внезапно случилось какое-то пятое время года. Пелена воды обволакивает деревья, строения, машины, превращая цвета в оттенки, а полутона в серость.