Лидия вздохнула:
— Да, все женщины любят поговорить, но это не всегда плохо.
— Согласен, — кивнул я.
— А зачем вам автобус? — спросила она.
— Хотел уехать в деревню.
— В деревню? Зачем?
— Работать, — ответил я, собираясь этим и ограничиться, но вдруг меня понесло.
Все, накопленное в душе годами, выплеснулось вдруг на эту бедную, умирающую девушку. Уже позже я понял, что так откровенно можно разговаривать только с человеком, не собирающимся задерживаться на этом свете. Я рассказал ей про все: и про свое одиночество, и про то, как оглушающе тихо и убийственно тоскливо в моей квартире, где годами не бывает людей. Пожаловался на друзей: они слишком редко ко мне заглядывают. Пожаловался на ту рыжую девчонку, которая испортила мне жизнь: видеть ее в своих снах, а потом бесконечно искать в других женщинах — еще то испытание. Пожаловался на работу: теоретики и философы обречены на затворничество. Они дичают, месяцами не видят людей, если, конечно, крепко работают. Поеду в деревню, там буду не один: там будут петь мне птицы… И там не будет Светланы, исчезнет соблазн ей позвонить…
Короче, когда мой крик души коснулся заветного: желания иметь сына, Лидия притянула меня к себе и прошептала:
— Вы романтик.
— Видимо, да.
— Как жалко, что я не мужчина.
Я опешил:
— Почему?
— У меня был бы шанс что-то оставить после себя, например маленького человечка.
— По той же самой причине всегда завидовал женщинам, — признался я. — Женщина независима, она сама может родить себе ребенка, ей плевать на мужчину. Мужчина этого не может. У него очень мало прав, здесь он целиком зависим от женщины.
— Многие не жалеют об этом, — заметила Лидия.
— Но я страдаю. Я хочу ребенка, но не уверен, хочу ли жену. Моей женой должна быть только та девчонка с коленками, другой я не вынесу. А ее нет. Поэтому хочу жить холостяком и растить ребенка. Любая женщина может себе это позволить…
— Роберт, ты чудный, чудный человек, — восхищенно прошептала Лидия, медленно расстегивая пуговицы на моей рубашке.
“Что она делает? — столбенея, подумал я. — И как мне себя вести? У нас почти двадцать лет разница…”
И тут меня словно током пронзило: “Черт, девушка умирает! Это же у нее в последний раз, так о чем же я, болван, думаю?”
Руки мои засновали по ее тонкому гибкому телу, отшвыривая в сторону то жилетик, то блузку, то маечку, то…
В ладонь упала ее тяжела грудь — горячая волна окатила мое тело. А руки засновали еще быстрей: как много на женщинах одежды… И все на каких-то крючках, кнопочках…
Это было сумасшествие, по-звериному страстное и головокружительное, сладкое, казалось, самое сладкое в моей жизни…
Впервые я занимался любовью с совсем незнакомой женщиной. И впервые мне было так хорошо. А может и не впервые, и то и другое: чего не бывает в юности? Разве все упомнишь?
Но дело не в том. Испытывая острое наслаждение и вслед за ним ощущение бесконечного счастья, я тут же почувствовал невыносимую душевную боль: она умрет!
Скоро! Совсем скоро!
Я могу жить, жениться, потрясать мир своими открытиями, рожать и воспитывать детей…
Черт возьми, я могу родить сына!
Кроме блажи мне ничто не мешает, а она умрет! Умрет из-за меня, из-за моей слабости, глупости…
О, как я себя ругал.
Еще одна беда на меня свалилась.
Сколько их предстоит пережить за этот день?
Я долго лежал, цепенея, пока она не убрала с моего плеча свою голову. Убрала, откинулась на подушку и простонала:
— А теперь и умереть не страшно.
Это было последней каплей. Я чмокнул ее в щеку, шепнул “скоро вернусь” и вылетел из спальни. Одной рукой накидывая на ходу махровый банный халат, другой схватил трубку радиотелефона, торопливо набрал номер матери и спросил:
— Как долго ведет свою разрушительную работу этот твой яд?
Мать, не задумываясь, выпалила:
— Пока ядоноситель не заразит всех мышей или тараканов.
Я оторопел:
— При чем здесь мыши и тараканы?
— Ну как же, — поразилась мать, — они же мне надоели, сволочи. Лезут со всех щелей и особенно от соседей.
— Мама, я говорю про яд!
— И я про то же. Потравить бы их всех разом: и тараканов, и мышей, и соседей, чтобы не мешали мне жить. Но (какая беда!) ограничусь мышами. И тараканами. Соседей придется исключить. Из гуманизма к человечеству. А жаль.
Кто знает мою мамулю, тот понимает как далека она от проблем гуманизма. Видимо, понимая, что в голове моей назрел протест, мать пояснила:
— Понимаешь, Роби, это последнее изобретение науки. Яд со страшной силой влияет на генную структуру всех белковых образований.
— И как он влияет? — спросил я, заподозрив неладное.
— Лишает их этой, как ее… — Она растерялась: — Надо же, забыла…
— Репродукции? — покрываясь гусиной кожей, подсказал я.
— Точно, репродукции! — возликовала мать. — Представляешь, тот, который отравлен, не сразу умирает, а как можно больше заражает своих соплеменников, но те не умирают, а становятся стерильны. Фантастика! — непонятной радостью обрадовалась она. — Просто чудо: толпа мышей и тараканов вмиг разучилась плодиться.
Коротают свой век бездетными, а живут они недолго, я уже узнала. Мыши — три года, тараканы и того меньше. Так что скоро лишу способности размножаться всю живность в нашем районе!
“Но почему же ты начала именно с меня, своего сына?” — мысленно возопил я, нажимая на кнопку отбоя и бросая трубку на диван.
Непередаваемая боль разрывала грудь: мечтам о сыне конец! Не будет у меня ребенка! Я стерилен! Уже стерилен!
Катастрофа! Опять катастрофа! Сколько еще раз сегодня придется мне повторить это слово?
Я устремился в спальню. Нежности к Лидии как не бывало: душа — выжженная пустыня…
В ярости распахнул дверь и остановился. Замер. Окаменел.
Она лежала в неудобной позе: левая нога неестественно вывернута, рука заломлена за спину. Умерла!
Но перед этим успела… Да, сына не будет у меня.