Пороховицкий смешался, но в ту же минуту овладел собой, стараясь не показать своего замешательства. Воспоминания далекого прошлого, когда Гусынина год как овдовела и решилась завести с ним бурный и не лишенный приятных воспоминаний роман, были сейчас так некстати.
Полковник откашлялся.
– Я бы мог назвать вас сейчас… – слова не шли на язык. – Я бы мог называть вас и сейчас, как тогда…
– Ну же! – замерла Гусынина.
– Как и тогда, Алисой. Моей Алисочкой, – выговорил наконец он. – Но смею ли я? Столько лет прошло…
– Ах да! Я все забываю, Петр Лазаревич, что время идет. – Гусынина как-то ненароком скользнула взглядом по начинающей лысеть голове обер-полицмейстера. – Ну да это все в прошлом, – всхлипнула княгиня, и из глаз ее вновь брызнули слезы.
Повисла неловкая пауза.
Наконец Алиса Владимировна подошла к зеркалу. Поправив прическу, княгиня вытерла платочком намокшее лицо и вернулась на середину комнаты.
– Да сядьте же вы хотя бы, Петр Лазаревич! Неужто и сесть вам у меня неможно! – с укоризной произнесла она.
– Алиса Васильевна! Что вы говорите такое? – Полковник сконфуженно огляделся. – Я, только прикажете…
В просторнейшей гостиной Гусыниной, как и тогда, в те далекие времена, стояло много разной мебели. С той лишь разницей, что теперь мебель была вся новая, по последней моде. Многочисленные диванчики, кресла и кушетки установлены повсюду. На стенах висели картины. И все дорогое, со вкусом, впрочем, подобранное.
Комната была светла. Всюду на столиках стояли лампы, стены украшали всевозможные бра и светильники. Пороховицкий готов был поклясться, что и теперь, когда в зале задергивались тяжелые темно-зеленые портьеры, в комнате становилось так же светло, как и днем.
Обер-полицмейстер сел на ближайшую к нему кушетку и молча посмотрел на Алису Васильевну.
– Да не смотрите вы так на меня, Петр Лазаревич! Я и так сама не своя. Сейчас я вам все объясню. Вы только поймите, мне очень, очень трудно вам высказать все это. – Княгиня задохнулась. – Ах да, сейчас…
Гусынина опустилась на диванчик, стоявший подле кушетки.
– Сейчас я соберусь с духом и все вам расскажу. – Она вновь замолчала.
– Да что же, Алиса? – Петр Лазаревич неловко помялся. – Алиса, – повторил он, – что же такое произошло? Вы… Ты пугаешь меня.
– Петр, ты так ласков со мной… – жалобно простонала Алиса Васильевна, закрывая лицо руками. – Петр… Ты… Я знаю, ты стал большой человек. Карьера твоя так стремительно взлетела вверх. Я так рада. И ты очень, очень занят… Я не должна так беспечно расходовать твое драгоценное время…
– Да полно, Алиса, что же, наконец, случилось?
Выдержка начинала понемногу изменять Пороховицкому. Не в силах даже предположить о причинах столь странного поведения его бывшей возлюбленной, полковник с раздражением подумал, что фантазия его начинает рисовать уже разную околесицу.
– Это дело отчасти связано с твоим теперешним положением, – несмело начала Алиса Васильевна. – Оно деликатное и даже весьма. Я должна заручиться твоим…
– Алиса, прошу тебя, – с укоризной произнес Пороховицкий. – Это лишнее. Ты же знаешь, что можешь быть со мной предельно откровенна. Никто ничего не узнает. Не будь я Пороховицким!
– Да-да, я узнаю тебя теперь, – горячо подхватила Гусынина. Она нервно теребила пальцами измятый носовой платок. – Я могу на тебя рассчитывать, на тебя одного. Знай это…
Гусынина вновь перевела дух.
– Меня обманули, – наконец сдавленно выдавила она. – Вернее, я сама поддалась на обман. Я… О! Это так ужасно!
Пороховицкий замер в ожидании какой-то жуткой новости, которую непременно должна была сообщить после такой преамбулы княгиня.
– Я стала жертвой мошенничества, – наконец разрешилась Гусынина.
– Это ничего, – облегченно выдохнул Пороховицкий. – Многие теперь становятся жертвами мошенников. Обещаю тебе, я поймаю этого негодяя. Так что же все-таки произошло?
– Это все так… неприлично. Совестно мне вам говорить об этом, Петр Лазаревич, но… Случилось ужасное.
Гусынина снова закрыла лицо руками и заплакала. Но на этот раз рыдания получились не натуральными, а скорее вымученными.
– Да говори же ты, наконец, что произошло! – не выдержав, разразился Пороховицкий и сам устрашился своего тона, столь грубого для интимного разговора.
– Нет! – вскричала Гусынина. – Ты так изменился, Петр! Ты же не в казарме. Или как это там у вас называется?..
– Да, прости, прости, – извинился Пороховицкий, стыдясь своей несдержанности. Сцена тем не менее начала затягиваться, и нервы его грозили не выдержать. – Говори, – спокойно и властно произнес полковник, решив, что продолжения разговора он не выдержит.
Он протянул к княгине руку и, сжав ее пальчики в своей ладони, посмотрел ей пристально в лицо. Алиса Васильевна вспыхнула и опустила глаза. Вид у нее был жалкий, и весьма.
– Ну, голубь мой, кто посмел тебя обидеть? – совсем уже ласково произнес Пороховицкий, не выпуская ее руки.
– Я даже не знаю его настоящего имени. Теперь-то я представляю, что то было не настоящее его имя. Это пренепременно. Он с самого начала обманывал меня. Ах, я ужасно доверчива…
– Я знаю, ангел мой. Да кто же он? – поторопил полковник.
– Он назвался Альберт. На французский манер, знаешь. Так… Альберт, – протянула княгиня.
– Так-так-так, – начал соображать полковник.
У него мелькнула догадка, что дело это, возможно, было ему ближе, чем могла предположить бедная Алиса Васильевна. Образ неуловимого маравихера с Хитровки, уже успевшего набить полковнику оскомину, так и стоял перед его внутренним взором.
– А как он выглядел, этот человек?
– Вот. – Гусынина нежно сжала руку Петра Лазаревича. – Я так и знала, что ты не станешь задавать мучительных вопросов. Спасибо тебе…
– Так каков же он из себя? – повторил в нетерпении Пороховицкий.
– Он не могу сказать, что красив. – Гусынина, закатив глаза кверху, принялась вспоминать черты ненавистного обидчика. – Да он просто урод, – неожиданно заключила она вдруг. – Он только возомнил о себе, что красив, Петр. Только возомнил. А на самом деле урод! Страшный и неказистый!
– Птичка моя. – Пороховицкий понял, что добиться объективного описания ему сейчас едва ли удастся. – Какие у него волосы? Ты их видела? Он был в парике или нет?
– Он – брюнет! Он – жгучий брюнет, – подхватила в восхищении Гусынина, но тут же опомнилась и принялась за свое. – У него безобразно черный цвет волос. Такие у цыган бывают. Он их, правда, прилизывает гладко…
– Так, – ободрил рассказчицу обер-полицмейстер. – Что-нибудь эдакое из одежды, особые приметы какие на теле?