Он с готовностью вскочил и завилял хвостом.
— А как мы с тобой поем? А-у-у! — вдруг запела она.
Он блаженно тявкнул несколько раз и, словно отыскав нужный тон, ответил радостно:
— А-у-у!
Она догадалась, что этот согбенный благообразный старик в черном облаченье, очевидно, и есть тот самый Сашин старец, к которому она обращала свои мысленные посланья и вдохновенные речи, и потому направилась ему навстречу, ибо и он, завидя ее, вдруг протянул к ней свои старческие, неожиданно красивые длиннопалые руки и сам успел сделать несколько шагов, прежде чем она подошла к нему.
— Здравствуйте! — поклонился он, приветливо глядя ей в глаза. — Как вы доехали? Все ли благополучно?
Она протянула ему изящную энергичную руку:
— Добрый день! Я добралась прекрасно. Все ветра благоприятствовали мне, — она вдруг пришла в странное возбуждение. — Я и вообще, признаться, люблю всю эту дорожную канитель, весь этот вокзальный шурум-бурум, это бесконечное мчание к неведомым странам, словно воочию убеждаешься, что все мы — лишь сирые странники на этой бедной земле.
Она мчалась в такси сквозь поля и леса и, закуривая первую утреннюю сигарету, все слышала пронзительные скрипки, томительные трубы, призывный звук валькирий, и ее охватывала какая-то головокружительная решимость, кураж, азарт удачи.
— Американские? — спросил таксист, потягивая воздух ноздрями.
— Английские. Не хотите ли? — она протянула ему бордовую глянцевую пачку с золотым оттиском.
— Не курю, — покачал он головой. — Бросил! Курить — здоровью вредить!
— О, — она весело повела очами, — В этой жизни так мало приятного, что отказываться от него — значит вредить здоровью несравненно больше!
— Как я рад вас видеть! — медленно проговорил старец, отвечая Ирине длинным рукопожатьем. — Мы вас так давно ждали! Надолго ли к нам, в нашу Пустыньку?
— О, — улыбнулась она еще шире, у вас тут такой воздух, такая тишина, никакой суеты!
— Отец Таврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливая особа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и, выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпич привезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!
— Матушка Екатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.
Та смерила Ирину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.
— Я бы с удовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я сама часто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него с высоты, но, увы, — дела, житейские битвы...
— Поживите у нас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь сами уладятся.
— Это говорит в вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, к сожалению, мир думает об этом иначе.
— Вот и монах Леонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы не чувствовали никакого стесненья.
Убогий монах встал у Ирининого плеча, как верный стражник.
— А завтра, завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.
Ирина была в восторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что о серьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и, опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:
— Поверьте, мне это будет чрезвычайно приятно.
II.
Больше всего Лёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку, никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своей полуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушивая его жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:
— Что же ты, чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью, возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.
— А ты меня возьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Ирину и зажмурился в ожидании ответа.
— Ну, знаете, — пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живого человека, мне кажется антигуманно!
— Ой, это кто ж такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку и вытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает и расправляет его.
— Дракон! Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама — дракон.
— Больно уж на врага похож, — сказал он испуганно.
— На какого врага?
— Ну на лукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?
— Какие носочки? — она сделала удивленные глаза.
— Носочки. Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.
— Носочки куплю.
Лёнюшка захлопал в ладоши:
— Пелагея! Она мне носочки купит! А рукавицы?
— Это он тебя пытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимися глазками. — Испытывает тебя.
Ирина оглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела, покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.
Пелагея нарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:
— Тихоновна, покушать.
— Не хочу, — заскрипела бабка.
— Чайку-то попей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.
— Не хочу, — повторила та, не переставая покачиваться.
— Марфа Тихоновна, простите меня великодушно, — обратилась к ней Ирина, — что я вынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством, но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля — только общежитие!
Бабка вперила в нее непонимающие сухие глазки.
Из комнаты было сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыня и куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировал убогий монах.
«А как ведь мило можно было бы и здесь все устроить, — подумала Ирина. — Какая-нибудь доля фантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатыми стенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудь веселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевным лабрекенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простых корзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самоваром и пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскими цветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; на диване, покрытом добротной и недорогой тканью, — разноцветные подушечки: и маленькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им — половички, небрежно распространившиеся на полу... Да, — еще раз вздохнула она, — но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутренней культуре, в потребности творить искусство. Ибо, — она даже решила когда-нибудь записать эту мысль, — что есть искусство, как не умение сделать из ничего — нечто».