Примечательно, но на Нателлу Петровну никогда не жаловались ни пациенты, ни их родственники, не говоря уже о том, чтобы с ней судиться. Коллеги пожимали плечами, презрительно кривили губы и говорили: «Какой спрос может быть с дурака?».
Двадцать минут блужданий по сайтам юридических контор и отдельных юристов, обернулись двумя столбиками имен в блокноте. В первом, под буквой «О», то есть «опытные» стояло пять фамилий с адресами, во втором, под «Н», «начинающие» — две. Анна не раз видела, как во время клинических разборов или на обходах молодые, «свежеиспеченные», толковые врачи «утирали носы» своим опытным, излишне самонадеянным коллегам. Если такое имеет место быть среди врачей, то почему ему не быть среди юристов?
После посещения третьего по счету офиса начала вырисовываться система.
Маститые адвокаты имели офисы в центре Москвы, неподалеку от станций метро. Сдохнешь, пока доедешь, и хрен припаркуешься. На Пятницкой так пришлось в каком-то дворе машину оставить под недовольное жужжание местных старух.
Маститые адвокаты имели роскошные офисы и вышколенный персонал, но на кофе экономили не по-детски. Дрянной кофе — это ужасно, но дрянной кофе в стильной фарфоровой чашке ужасен вдвойне.
Маститые адвокаты вели себя точно так же, как маститые профессора-врачи. Достоинство, бьющее из всех пор организма, ни слова в простоте, демонстрация своей великой занятости. И «грузили» клиента не хуже, разворачивая перед ним пугающие картины.
— Мне часто приходится сталкиваться с подобными обвинениями, и я понимаю, что обвинение в разглашении врачебной тайны может обернуться крахом карьеры…
— Мало что грозит врачу такими неприятными последствиями…
— Два свидетеля? Это очень плохо. Готовьтесь к худшему, но помните, что последствия могут быть разными. Может быть очень плохо, а может — и не очень. Я, со своей стороны, приложу все усилия…
Маститые адвокаты оценивали (причем оценивали предварительно, с оговоркой, что окончательная сумма будет больше) свои услуги столь дорого, словно брались вытащить сухим из юридических вод серийного убийцу. И при этом добавляли, что сами они ужасно заняты, работают по двести часов в неделю (Анна умножала семь на двадцать четыре, но с уточнениями не лезла), поэтому делом Анны будет заниматься кто-то другой — ассистент или младший партнер. Разумеется — под неусыпным и неустанным контролем босса.
Честно говоря, чего-то вроде этого Анна и ожидала, поэтому и записала координаты парочки молодых адвокатов. «Юридического» опыта у нее пока еще не было, Бог миловал, но не первый день, все же, жила на свете, понимала что к чему.
В пробке на Волгоградке Анна подумала о том, что, будучи палатным врачом, она, как и многие ее коллеги, никогда не интересовалась документами, подтверждающими родство, при общении с людьми, представлявшимися родственниками пациентов. Всегда уточняла у больных, кому можно давать информацию об их состоянии, но этим дело и ограничивалось. А могла бы и налететь. Но вот парадокс — пока вела палаты, будучи ординатором, аспирантом и ассистентом кафедры, ничего подобного не случалось. Случилось сейчас, когда с родственниками пациентов практически перестала общаться. Жизнь бьет неожиданно и совсем не с той стороны, откуда можно было бы ждать удара.
На втором году клинической ординатуры Анна Вишневская считала себя состоявшимся врачом и, честно говоря, считала не без оснований. Во время обходов в ее палатах заведующий отделением, тот еще придира и буквоед, кивал головой и со всем соглашался. Если говорил: «а не сделать ли нам…», то слышал в ответ: «Уже сделано, Александр Станиславович…». Профессор Гишпурин, человек буйного нрава и необузданных страстей, любивший в гневе рвать истории болезней в мелкие клочья, Анне благоволил и ставил в пример не только ординаторам, но и тем, кто ординатуру окончил давно. Насчет рвать истории в клочья, это не преувеличение, Гишпурину, человеку со связями, и не такое с рук сходило. Однажды в прямом смысле слова вышиб из палаты студента-пятикурсника, дерзнувшего переговорить с соседом во время профессорской речи. Подошел, взял за шкирку, отволок к двери, распахнул ее свободной рукой и дал коленом под зад. Потом закрыл дверь и продолжил обход в абсолютной тишине, которую принято называть звенящей. Обиженный студент ходил жаловаться в ректорат, но Гишпурину все было нипочем, как с гуся вода.
Так вот, считала себя Анна состоявшимся врачом и состоявшиеся врачи с ней считались, но подобная гармония противоречила всем известным и еще не открытым законам подлости. Подлость обернулась строгим выговором с занесением в личное дело, да, вдобавок, выговор был не «местный», а «городской» — за подписью самого руководителя департамента здравоохранения Целышевского. Неплохо так огрести на втором году клинической ординатуры, да еще ни за что.
Все наказанные обычно считают, что их, таких хороших и красивых, наказали без достаточных оснований или вообще без оснований. У Анны был как раз тот случай, когда «вообще».
Привезла «Скорая» бабушку, тихую, маленькую, седую. Про таких еще говорят — божий одуванчик. Из дома привезла, в домашнем халате и тапочках. Родственники, то есть единственный сын-алкаш, бабушку не навещали. Анна покупала ей со своей небольшой ординаторской стипендии питьевую воду, чтобы не приходилось пить отдававшую ржавчиной водопроводную, соседки по палате делились передачами. В положенные сроки — на третий день после поступления, определились с бабушкиным диагнозом, который оказался онкологическим и собрались переводить «по профилю» — в городской онкодиспансер. Собрались да обломались — в суете сборов бабушка прихватила из дома предметы первой необходимости, а вот паспорт и полис обязательного медицинского страхования забыла. Ну по «Скорой»-то можно без полиса и без паспорта, а вот для перевода они нужны. Больная теребила звонками сына, тот обещал принести, да все не нес. Анна попыталась уговорить заведующего отделением из онкодиспансера принять больную без документов, но тот отказался. Анна позвонила бабкиному сыну, высказала ему все, что о нем думает, и потребовала немедленно привезти документы матери в больницу. Сын поклялся, что завтра с утра «все будет», но так ничего и не привез. После работы Анна отправилась за документами сама. Караулила «объект» в подъезде у дверей квартиры до половины двенадцатого, перезнакомилась со всеми соседями (информации про бабушкины дела, кстати говоря, не разглашала, просто говорила, что прислали из больницы за документами), дождалась, высказала еще раз, пожестче прежнего, забрала документы и уехала довольная собой, ну, то есть своим героическим подвигом.
Наутро выслушала похвалу от заведующего отделением, получила «добро» на перевод, вызвала перевозку, написала переводной эпикриз, пожелала больной всего хорошего (шансы определенные там были) и на этом сочла дело законченным. Но сказано же — «не обольщайтесь!». Спустя две недели Анну срочно вызвала к себе заместитель главного врача по медицинской части Тамара Семеновна, женщина, существовавшая отдельно от своего почти шестидесятилетнего возраста. Тамара Семеновна любила кислотные цвета, обильную яркую косметику (в тех объемах, когда ее уже называют не косметикой, а «штукатуркой») и обувь на высоченнейших каблуках. В медицине она разбиралась неплохо, характер имела спокойный, почти нордический.