Степняки всегда были изобретательны на казни — вора могли привязать к двум склоненным березам, которые распрямлялись ударом топора и развешивали на макушках деревьев потроха казненного; часто степняки привязывали вора к седлу и погоняли коня до тех самых пор, пока его тело не разбивалось в лохмотья об острые камни.
Платон закрыл глаза — он ожидал, что монгол пришпорит коня и с первым же прыжком его череп расколется об острые булыжники. Он даже представил, как это произойдет: кость треснет полым орехом и его не станет. Но степняк управлял конем неторопливо, как будто позади брел не разбойник, а шествовала царственная особа.
— Вот мы и пришли, — произнес старик, когда они спустились к равнине, поросшей высокой травой.
Слова были произнесены с большой долей нежности. Именно таким тоном престарелый любовник обращается к своей молодой пассии.
Платон хотел ответить, что старый дьявол не в меру любезен, если, перед тем как отрубить голову, решил показать райский уголок. Но вместо слов из горла вылетали хрипящие звуки.
— Да, да, вижу, как ты рад, — довольно улыбался старый разбойник. — Это место очень подходящее для могилы. Привяжите этих людей к камням, — произнес в никуда старик.
Оброненная фраза была мгновенно услышана — крепкие руки степняка ухватили пленников за шиворот и толстыми веревками породнили их с холодными камнями.
Старик отошел немного в сторону и стал наблюдать. Он показал иноверцам дорогу в ад, теперь — дело за провидением.
Ждать пришлось недолго: скоро из трав показалась лоснящаяся полосатая спина тигра. Высоко вверх он задрал красивую голову и ярко-желтыми глазами блеснул прямо перед собой. Это была тигровая тропа, соединяющая между собой два дальних ущелья, и он здесь был хозяин. Многие сотни лет его предки шли этой же дорогой в широкую равнину, изобилующую зверьем. И столько же лет именно на этой тропе привязывали к валунам обреченных — легкую и вкусную добычу. Стоило тигру лишь однажды испить кровь человека, как другая пища представлялась безвкусной.
Перед людьми стоял матерый самец, состарившийся на человечине. Он обленился — даже непродолжительный бег за косулей представлялся ему сверхсложной задачей. Совсем иное дело рвать угощение, которое заходится от крика, и глазами, полными ужаса, разглядывает своего палача. Тигр-людоед привык не обращать внимания на людей, стоящих поодаль. Он знал — они останутся безучастными к участи своих собратьев точно так же, как стадо антилоп к животному, попавшему в крепкие лапы хищника.
Тигр подошел почти вплотную к первому пленнику.
Платон с ужасом подумал о том, что на этой же тропинке должен был и он стоять. Если бы не воля старого монгола, уже сейчас бы он почувствовал на своем лице горячее дыхание зверя.
Старый самец ненавидел человеческие глаза. Они умели смотреть так жестко, как будто бы бросали вызов, а старый тигр, чья шкура помнила множество поединков, проигрывать не умел — он привык быть победителем, и первый удар пришелся по лицу. Огромными когтями, каждый из которых был величиной с кинжал, он сорвал с головы кожу, которая повисла поверх одежды пленника кровавыми лоскутами, и проник под черепную коробку, выцарапав мозг.
Смерть была мгновенной — Платон увидел, как Мирон, молодой парень лет двадцати, повис на веревках, издав хрипящий звук. Теперь он понимал, что душа покойного выходит через горло. Это был второй переход парня через снежный перевал — молодец надеялся сколотить деньжат и удивить приданым зазнобу.
Вот и отгулялся!
Зверь лениво царапнул Мирона по животу, и когтистая лапа выгребла ворох красных внутренностей. Тигр шел не спеша, в движениях просматривалась царская грация. Зверь был сыт, но он не мог отказаться от угощения.
Следом за самцом из густых зарослей показалась тигрица — изящная поджарая кошка с хищным оскалом, а за ней, радостно повизгивая, точно бестолковые котята, спешили два тигренка. Толкая друг друга, они норовили цапнуть мать за хвост, но тигрица, возбужденная запахом крови, мотала хвостом из стороны в сторону.
Широкими ноздрями она хищно вдохнула настоянный на сладкой крови воздух и мгновенно опьянела.
— Ры-ы-ы! — напевно и сладко прозвучало на тропе.
Тигрята прекратили забаву и, без конца фыркая, поспешили за матерью. В них проснулся инстинкт охотников.
На тропе, привязанные к валунам крепкими веревками, оставались еще четверо. Наблюдая за товарищами с высокого бугра, Платон видел, как помертвели их лица. Старик монгол одобрительно покачивал головой.
А тигрица меж тем провела лапой по одному из плененных, вырвав когтем горло, потом подошла к другому и так же уверенно разодрала ему глотку. Двое оставшихся в живых не смели даже крикнуть, они были парализованы ужасом, и самое большое, на что у них хватало сил, так это закатить глаза под небеса и вспомнить всех святых заступников.
Платон почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Секунду он пытался еще противостоять отвратительному ощущению, а потом на землю пролилась ядовитая густая зеленоватая желчь.
Старец повернулся к Платону и невинно поинтересовался:
— Неужели я зря старался? Тебе не понравилось? — Слова старика вызвали у Платона новый приступ тошноты.
— Какая жалость! Не думал, что это может так на тебя действовать.
Глаза старика от невинного вопроса сделались круглыми — ни дать ни взять всего лишь несмышленый младенец, который даже не подозревает о совершенной шалости.
Тигрица ударом лапы распотрошила третьего и четвертого пленника, потом, шумно втянув в себя воздух, медленно отошла.
— На месте каждого из них мог оказаться ты! — безрадостно подытожил монгол. — Я знаю эту семейку тигров-людоедов, они не оставляют в живых никого. Они не уйдут отсюда до тех пор, пока не обголодают все кости. Мы всякий раз прибегаем к их услугам, когда обнаруживается вор. Может быть, поэтому среди нашего народа почти нет краж. Все боятся тигриных челюстей. Ха-ха-ха! Все твои путники умерли почти мгновенно, мы же для тебя приготовили другую смерть. Прежде чем умереть, ты оседлаешь нашего жеребца — с его седла хорошо просматривается смерть. Жизнь из тебя будет уходить по каплям, и прежде чем отправиться в лучший мир, ты изрядно еще помучаешься…
Истинный смысл слов об уходящем бытии Платон понял несколько часов спустя, но в те минуты он даже не мог предположить, насколько точно они выражают суть.
Платон очнулся от прикосновения. Над ним стоял молодой, лет двадцати пяти, высокий человек. Он колодезным журавлем согнулся над его беспомощным телом и улыбался в самое лицо. Что за дела!… Насколько он мог судить, то сейчас находился в небольшой избе, в которой совсем по-домашнему потрескивала лучина, наполняя пространство жженой смолой, отчего становилось необыкновенно уютно на душе.
Нет ни старика с посохом, ни вежливого ламы-палача, ни учтивых монголов, подбрасывающих в костер сухой хворост, в прошлом оставался горячий конь с дымящимися ноздрями. И если бы не огромные язвы на теле, то он мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.