При этих словах Джо удивленно приподнимает брови.
И когда он это подписал?
Когда мне было пятнадцать лет, — признаюсь я.
Джо потирает лицо руками.
Я с этим разберусь, — обещает он, — но ты должен рассказать мне, что точно произошло вчера.
Я уже рассказывал...
Расскажи еще раз.
Я делаю вдох и рассказываю о собрании у кровати Кары. О том, что нейрохирург и реаниматолог говорили, что отец никогда не поправится, что мы должны принять решение о его дальнейшей судьбе. Рассказываю, как Кара впала в истерику, как медсестра выгнала всех из палаты.
Кара сказала, что не может этого сделать, — объясняю я. — Она устала слушать врачей, которые уверяют, что надежды нет. И поэтому я пообещал ей, что сам обо всем позабочусь. И сдержал обещание.
Следовательно, в действительности она никогда не говорила, что хочет, чтобы ты отключил отца от системы жизнеобеспечения...
Нет, конечно. Никто из нас этого не желает. А кто бы хотел, ведь это означает, что твой близкий человек умрет?! С другой стороны, Кара не могла посмотреть правде в глаза: мой отец никогда не сможет снова жить. — Я качаю головой. — Чудес не бывает, хоть жди неделю, месяц, год... Мы имеем то, что имеем. И от этой правды становится тошно, но это означает, что у нас два выхода: навсегда запереть отца в доме престарелых или отключить систему жизнеобеспечения. Но Кара не хочет делать выбор. Возможно, меня не было рядом, когда она росла, но я все равно старший брат и обязан ее защищать — от насмешек, от паршивых женихов, от ужасных ситуаций вроде этой. Именно поэтому я и решил созвать комиссию. Таким образом, ей не пришлось бы всю жизнь испытывать чувство вины.
Но его стал бы испытывать ты, — замечает Джо.
Я поднимаю на него глаза.
Да.
И что ты сделал?
Поговорил с хирургом отца. Хотел удостовериться, что он на самом деле считает, что отец никогда не поправится. Никогда! Я сказал ему, что хотел бы поговорить с представителями банка донорских органов.
Зачем?
В водительском удостоверении отца отмечено, что он хочет стать донором, — отвечаю я. — Поэтому, после того как я встретился с ними и подписал все необходимые документы, процедуру назначили на следующее утро.
Почему ты не вернулся к Каре и не поговорил с ней?
Ей вкололи успокоительное, настолько она расстроилась, когда врачи сказали, что у отца нет шансов. — Я пожимаю плечами. — Можете спросить маму, если не верите мне.
Что произошло потом?
В девять утра я уже находился в палате отца с парой медсестер, юристом больницы и нейрохирургом. Врач-реаниматолог спросил, где Кара. Следующее, что я помню, — в палату врывается Кара с криками, что я пытаюсь убить отца. — Я беру вилку и начинаю крутить ее в руках. — Юрист больницы сказала, чтобы все отошли, что процедура не может продолжаться, как запланировано. Но единственная моя мысль была: «Я не могу позволить, чтобы это тянулось вечно». Сколько бы мы ни ждали, легче от этого не станет — хочет Кара признавать это или нет. Поэтому я наклонился и выдернул штепсель аппарата искусственной вентиляции легких из розетки. — Я смотрю на Джо. — Я налетел на медсестру, когда тянулся к розетке, но я никого не толкал.
Сейчас о медсестре нужно беспокоиться меньше всего, — отмахивается Джо. — Ты что-нибудь говорил, когда вытаскивал штепсель?
Я качаю головой.
Нет, кажется.
Ты делал что-нибудь такое, что позволило бы окружающим думать, что ты зол на отца?
Я мешкаю с ответом.
Только не вчера.
Он откидывается на спинку диванчика.
В том-то и вопрос. Обвинение должно доказать при отсутствии обоснованного сомнения, что ты намеревался убить отца, что продумал все заранее, что имел злой умысел. Ты явно хотел ускорить смерть отца. Преднамеренным считается действие, даже если ты всего на секунду задумался перед его совершением. Поэтому камнем преткновения в этом вопросе — то, на чем мы можем сыграть, — будет злой умысел.
Знаете, что такое злой умысел? Оставлять человека жить на аппаратах! — возражаю я. — Почему считается нормальным искусственно продлевать чью-то жизнь, а не дать человеку спокойно умереть, избавив его от всех этих специальных мер?
Не знаю, Эдвард. Но сейчас у меня нет времени спорить и философии эвтаназии, — отвечает Джо. — Что произошло, когда ты вытащил штепсель?
Меня схватил санитар, потом подоспела охрана, и меня вывели в коридор. Там передали в руки полиции.
Я наблюдаю, как Джо достает из кармана карандаш и что-то царапает на салфетке.
Значит, вот наша основная линия: это не убийство, а милосердие.
Вот именно!
Мне необходим документ, подписанный твоим отцом, — продолжает он.
Он дома.
Позже заберу его.
Почему не сейчас? — удивляюсь я.
Потому что мне необходимо опросить остальных присутствующих в палате. — Джо кладет двадцатидолларовую банкноту на стол. — А ты, — говорит он, — отправишься в участок.
Вопросы освобождения под залог решает тот же чиновник, который выпустил меня вчера.
Знаете, мистер Уоррен, — говорит он, — мы флаеры постоянным посетителям не выдаем.
Все это как невероятное дежавю, только уполномоченному передают обвинение в совершении другого преступления, а рядом, скрестив руки, стоит другой полицейский. Чиновник читает обвинение, и на этот раз по его виду я понимаю, что он удивлен.
Покушение на убийство — серьезное преступление, — говорит он. — Это ваш второй арест за последние несколько дней. А это уже начинает меня беспокоить, мистер Уоррен. Я назначаю залог в пятьдесят тысяч долларов.
Что? — Джо вскакивает с места. — Это астрономическая цифра!
Обсудите это в понедельник с судьей, — заявляет уполномоченный.
Джо оборачивается к полицейскому:
Я могу минутку поговорить со своим клиентом?
Чиновник и полицейский заканчивают с формальностями и оставляют нас в допросной одних. Джо качает головой. Уверен, он жалеет, что женился на женщине, в придачу к которой идет сынок, к которому, похоже, так и липнут неприятности.
Не волнуйся, — успокаивает он. — Когда в окружном суде тебе будут предъявлять обвинение, судья не назначит такой залог.
Но что делать до суда?
Нам необходимо пятьдесят тысяч долларов, чтобы внести залог, — объясняет Джо, опуская глаза. — Эдвард, у меня просто нет таких денег.
Не понимаю...
Это значит, — говорит он, — что выходные ты проведешь в тюрьме.
Если бы еще неделю назад мне сказали, что я буду сидеть в окружной тюрьме Нью-Гэмпшира, я бы ответил, что собеседник сошел с ума. На самом деле я верил, что отец пойдет на поправку, а я на самолете буду возвращаться к своим ученикам в Чанг Мэй.