Или ее братьев. Кристоф мается на своей фирме, один, без подручных, зарабатывает меньше прожиточного минимума. Она два-три раза в год ездила в Монпелье, привести в порядок его счета или составить налоговую декларацию. Он постоянно был на грани банкротства. То у него угонят мопед, а тот не застрахован. То он потеряет чемоданчик с инструментами, а на новые денег нет… Живет в каком-то чулане при мастерской. Посуду, оставшуюся после завтрака, вечером использует для ужина, клеенка на столе разукрашена красными кругами от бутылок и липнет к пальцам, конфорки никогда не мытой плиты горят неровно, и на кухне воняет газом, простыни серые, в спальне пахнет затхлостью. Типичное жилище сильно побитого жизнью холостяка. Он не может удержать ни одну женщину, все его бросают, он с ними слишком добр и неловок. И к тому же мало зарабатывает. Навещая брата, Аньес убирается, подметает, моет, трет, вешает занавесочки, меняет простыни, стирает их и кипятит, готовит ему обеды на неделю, убирая блюда в морозилку, ставит в стаканы букетики цветов, покупает ему рубашки, свитера и носки, отдает пылесос в починку, а уходя, оставляет немного денег на столе. Другой брат, Жерар, совсем опустился. Живет на пособия, двоих детей не желает признавать, иногда втихую подрабатывает, весь пропитался пивом, а когда получает зарплату, всегда черным налом, пускается в загул по барам. От него буквально разит бедностью — обшарпанная одежонка, прыщавая кожа, перхоть, сутулая спина. Он унаследовал квадратную челюсть отца. Но отнюдь не спецназовскую форму и соответствующий авторитет. Потягивая из банки пиво, вечно пускает слюни. Надувается как индюк, называет свою одноразовую подружку «засранкой» и мечтает о светлом будущем. Он уже давно подсел на пиво. Живет один, в Марселе. Звонит Аньес, когда нужны деньги. Тут он уже не строит из себя крутого. Просит жалким надтреснутым голосом, который рвет ей душу. Она посылает ему чеки. Он говорит, это в последний раз, я выпутаюсь, вот увидишь, всё вот-вот срастется, я тебе все верну, ты только записывай…
Раз в неделю она обедает у матери. Разговаривают ни о чем. То есть, нет, о Кристофе, о Жераре, о кризисе образования, о распадающихся семьях, о том, что мир погряз в равнодушии, о телепрограммах, где сплошной разврат и чистоган. Одни и те же слова, одни и те же жалобы, привычная горечь, ни капли надежды, ни улыбки, ни паузы, в которую могла бы просочиться ласка или поцелуй. Долгие годы без привязанности, без нежности — такое уже не наверстать. Потеряна инструкция по применению любви. Аньес не знает, как подступиться к матери, как поцеловать, с какого бока обнять, как наклониться, чтобы случайно не стукнуться головами. Ей хочется осыпать мать подарками, водить ее в дорогие рестораны, покупать ей духи, драгоценности, сумки из крокодиловой кожи. И каждый раз она словно налетает на стену. Застывает, парализованная жесткой складкой губ, недобрым блеском в глазах, не подпускающим ее близко. Обида растет в ней, убивая мечту. Мать предпочла бы видеть на ее месте братьев. Древний женский инстинкт: поклоняться мужчине и враждовать с другими самками. Мать никогда не говорит ей «я рада, я счастлива, что ты здесь» и никогда не смеется. Просто не умеет, слишком привыкла к горю. Аньес после этих обедов вся разбита, просто распадается на части. Безысходность и липкая тоска захлестывают ее с головой. Ни бедная, ни богатая, ни уродина, ни красавица, ни умница, ни дура. Аньес, славная Аньес, самоотверженная, ответственная. Чистюля.
Вот потому-то однажды вечером… Полюбовавшись на рождественские витрины… В тот вечер она должна была идти к Кларе… в последнюю минуту ужин отменился… Клара слегла с высоченной температурой. А когда они вернулись с прогулки, Ив позвонил и сказал, что не приедет ночевать, что будет в Париже не раньше завтрашнего вечера. Ей не хотелось сидеть дома с детьми. Она только что купила себе лифчик «Вандербра», хотелось обновить его, показать подружкам. Она не была уверена, что в ее возрасте прилично так выставлять напоказ грудь. Несколько недель колебалась, разглядывала рекламу в журналах у парикмахера и дантиста: на рекламе красовалась юная, уверенная в себе девица, груди у нее были как два шарика сливочного мороженого. Она уже почти совсем решила не покупать, и вдруг однажды толкнула дверь магазинчика белья рядом с офисом и купила, белый. Черный — пожалуй, дурной тон. И пока она его мерила, любуясь на собственные шарики сливочного мороженого, ей в голову пришла идея. А что, если?.. Порадуй себя разок, чтобы осталась память. Она тихо засмеялась в примерочной кабинке. «А почему бы нет? — подумала она. — Почему нет? Никто не узнает, а у тебя будет свой личный маленький секрет, он придаст тебе духу в те дни, когда жизнь покажется слишком уж серой и однообразной».
Она поцеловала детей, страшно довольных, что остаются одни и что с ними обращаются, как со взрослыми. Села в машину и поехала куда глаза глядят. Свободная женщина в поисках приключений. Женщина без мужа, без детей, которой не надо гладить белье и готовить ужин. Вечно она решает чьи-то проблемы. А сегодня вечером она едет в Париж. Ей не холодно. Она чувствует под полурасстегнутым кардиганом свои груди, высокие, круглые. Время от времени она касается их, в волнении и восторге. Она катит навстречу приключениям. Она опускает стекло своего Р5 и свешивает руку наружу. У Порт-де-Клиньянкур сворачивает направо и оказывается на Бульварном кольце. В это время машин почти нет, она может гонять в свое удовольствие, и без Ива, который вечно боится, что их оштрафуют за превышение скорости. Да плевать ей на полицейские радары! Она выезжает на встречную полосу, жмет на газ, ставит кассету, включает музыку на полную громкость. Поет во все горло. Вот бы удивился Ив, если бы ее услышал! Иногда она злится на него за то, что он на нее молится. Когда он глядит на нее с собачьей преданностью и обожанием, ей хочется как-нибудь изгадить свой светлый образ. О, не часто, конечно, но бывает такое… Она бы предпочла, чтобы он ее слегка потеснил. Она катит к Монружу. Сперва, сказала она себе, поеду взгляну на дом, дом моего детства, она сегодня что-то расчувствовалась и к тому же плохо понимает, что делать с новообретенной свободой: она не привыкла куда-то ходить одна и не представляет, как это — войти в кафе, сесть за столик, заказать что-то… Что вообще пьют в кафе одинокие женщины? С тех пор как мать переехала, она ни разу не ездила в Монруж. Здесь она была так счастлива до десяти лет! Нормальная жизнь, с папой и мамой, по воскресеньям круассаны на завтрак и жареная курочка с картошкой на обед, и она с братиками — чинные послушные дети, не перебивают взрослых за столом, — ждет обычной послеобеденной прогулки всей семьей. Братья меряют новые ролики, она надевает лакированные туфельки; туфельки жмут, но в них она чувствует себя принцессой. Она идет по улице вприпрыжку, слушает, как папа с мамой обсуждают булочницу, бакалейщика, автомеханика, вообще их улицу, на которой ничего не меняется. Они правильно сделали, что здесь поселились. Славный, добропорядочный пригород. Не то что Баньё, который уже заполонили арабы. Здесь мы у себя, среди своих.
Ничем не рискуем. Опасность таится дальше, в больших микрорайонах, которые растут, как грибы, и собирают все отбросы общества, всех бездельников и инородцев. Папа служит в полиции, мама ведет хозяйство, и ведет его железной рукой — никаких лишних трат, никакого телевизора, никаких карманных денег, один подарок в год на Рождество и один на день рождения. И всегда одни и те же разговоры, такие надежные, незыблемые. Ей никогда не надоедает. Потом они заходят в кондитерскую, она по воскресеньям открыта, и дети имеют право выбрать по пирожному и там же съесть. Они держат пирожные на вытянутых руках, чтобы не испачкаться. На обратном пути папа рассматривает машины и рассуждает о кузовах, подвесках, моторах и ценах. Мама кивает. Она никогда не покупает пирожное, следит за фигурой. Папа над ней подшучивает. Мама говорит, что когда у тебя трое детей, надо быть начеку. А потом — потом в памяти возникает образ отца и его любовницы и перечеркивает все. Он даже не пришел к Аньес на свадьбу. Она знает, что он по-прежнему живет в той квартире. Вышел на пенсию. Купил себе домик под Бордо и ездит туда на лето. Ей было десять, когда он ушел к соседке снизу. Ей было десять, и она молилась на отца. «Молятся только Богу», — говорила ее мать. «Ну и что, а я молюсь на папочку», — бормотала она тихо-тихо, чтобы мать не услышала.