— Старые холостяки похуже старых дев, — восклицает Клара. — Теперь ты зациклился на гигиене!
— А когда целуешь девушку, там сколько микробов? — спрашивает Жозефина.
— Это разные вещи, — возражает Филипп, — это секс, а секс не может причинить вреда.
— Всяко бывает, — злобно роняет Клара.
Жозефина, чувствуя надвигающуюся опасность, хватает кусочек хлеба, намазывает маслом и протягивает Кларе.
— Поешь, птица моя, ты нервничаешь, потому что хочешь есть. Она как ребенок, — объясняет она, обернувшись к Филиппу, — когда дети голодные, они всегда капризничают…
Клара отталкивает бутерброд и съеживается, кутаясь в свою черную кожаную куртку. Блядская куртка, сказал он в прошлый раз. Ну и кто из нас двоих тут шлюха? Хватит, ты несправедлива, одергивает она себя. В конце концов, она твоя подруга. А веселая такая потому, что ей не страшно. Она не спала с Рафой. Вот тебе и доказательство. Ты ведь со вчерашнего дня ищешь доказательств… Она-то по крайней мере не виновата, что он не звонит! А почему он не звонит? Неужели все опять пойдет, как прежде? Ждать и дрожать, ждать и не плакать, ждать так долго, что уже больше вообще ничего не хочется, только свернуться в комочек на полу, на жестком паркете, и пальцем водить по рисунку некрашеного дерева, старательно прорисовывать узоры, словно на стройке…
— А ты знаешь историю про Джерри Холл и Мика Джаггера? — спрашивает Жозефина Филиппа.
— Нет, — отвечает Филипп, явно заинтересованный.
— О нет, только не это! — восклицает Клара. — Сколько можно! Опять эта твоя дурацкая байка!
— И вовсе не дурацкая! — возражает Жозефина. — А забавная и полезная.
Она берет его под руку, склоняется к нему, призывно касается тяжелой грудью.
— Может, ты лучше объяснишь, зачем переспала с Касси? А? Вот это как раз очень интересно. Кусок живой жизни. И с главными героями мы лично знакомы!
— Ты спала с Касси? — цедит Филипп, бледнея.
— Ну ты и злая… — выдыхает Жозефина. — Правда, злая…
— Но когда? — Филипп смотрит Жозефине прямо в глаза, и та готова провалиться под стол. — Когда это было?
Жозефина убирает руку, отворачивается и смотрит в окно: по улице идут прохожие, влюбленные парочки, целые семьи, груженные пакетами, скачут дети с красными носами. И вдруг она чувствует, что соскучилась по Нанси. По семейной жизни, по своим пупсикам на кухне, по материнскому теплу, по добродушию Амбруаза…
— Мы тогда еще не были знакомы… или по крайней мере…
— До меня? — Филипп хватает ее за руку и силой поворачивает к себе.
— До тебя…
— Но когда? — настаивает он, — когда?
— Как-то вечером, совершенно случайно, после выставки Рафы… он был там. Мы немного выпили и…
— Но почему ты никогда мне об этом не говорила? Я думал, мы все друг другу рассказываем!
— Ну… я забыла… Думала, это неважно…
— А что еще ты от меня скрыла? Говори уж! Вот блин! Касси… Мне бы и в голову не пришло! Слушай, ты ведь просто социально опасна! Тебя ни на шаг нельзя от себя отпустить! Тебя надо водить на поводке! Касси! Проклятье! А Рафа? Рафу ты тоже окучила?
— Нет! — взрывается Жозефина, не в силах больше терпеть эту полицию нравов. — Рафу я никогда не окучивала!
Она изо всех сил бьет ладонью по столу, опрокидывая пиалу с орешками.
— Ну что, довольны вы оба? Она меня со вчерашнего дня этим достает! Как сговорились, честное слово! Мне обрыдли ваши постные рожи, тоже еще борцы за нравственность, братец с сестрицей! Я тебе говорила, что с добродетелью у меня напряг! Предупреждала ведь! Может, тебе еще составить полный список моих любовников?
— Он получится слишком длинный или ты половину забудешь!
— Это уж как тебе угодно! Ну, давай, взгрей меня! Я тебе еще подвалю, коли мало! Доставь себе такое удовольствие!
— Ты мне отвратительна!
— Знаю, я всем отвратительна. Так нынче носят.
— Слушай, вали отсюда! — вскрикивает Филипп, указывая на дверь. — Так лучше будет, правда!
— Именно это я и собиралась сделать! И без твоих распоряжений!
Она срывает свой шарф с шеи Филиппа, надевает пальто, на ощупь выхватывает из-под стола сумку и выскакивает на улицу, даже не взглянув на онемевшую Клару.
Филипп и Жозефина вместе, они любовники, они в кровати, Филипп и Жозефина, они голые, занимаются любовью, говорят слова любви, обнимаются, они ближе друг к другу, чем к ней, Кларе, они целуются, царапают друг друга в порыве страсти. Ей хочется куда-нибудь спрятаться, да некуда. Нет в мире веселого, солнечного места, где она могла бы забыться, лечь, положить голову на руки и мурлыкать грустную песенку. Мама, мама, как мне тебя не хватает. Я чужая. Я мешаю. Перед ней — пара. Два дорогих ей человека говорят друг другу слова, в которых ей нет места. Слова, принадлежащие только им, любовный сленг, он показывает, что они связаны множеством других слов, признаний, бурных сцен. Она лишняя в этой истории. Ее любовь к ней и к нему не имеет к этой истории отношения. Там запретная зона. Зона, созданная их страстью, и ей там делать нечего. Чужая. Предательство, которое она почуяла еще вчера, оказалось не тем, что она воображала. Другим. Но предательством. Еще одна пара врагов. Она считала его своим. И ее она считала своей, но главное, чтобы они не были вместе. Ведь она — связующее звено между ними. Они не должны встречаться без нее. Без нее… Но ведь встречались. И ей не сказали. Предательство. Любовники, которые ссорятся так явно, так бурно, что их любовь только крепнет. Без нее. Без нее. А что у них общего, кроме нее? Какие еще слова? Какие еще сцены? Без нее. Она хотела быть в центре всего, в центре всей любви на свете. Всегда. Участвовать во всех любовных историях на свете. Иногда на улице она видит влюбленную пару и думает, а почему она не идет между ними, третьей? Все истории любви должны проходить через нее, всегда… Мама, почему ты ушла, не дав мне ощутить твою любовь, убедиться в ней? Набрать ее про запас? Мама. Мама… Ты ушла, и я осталась маленькой девочкой. Навсегда. Этому не будет конца. Она никогда не станет взрослой. Темные волосы брата… только она имеет право гладить их… или какие-нибудь незнакомки, до которых ей нет дела. Ей никогда не было дела до его подруг, даже до Каролины. Она ее просто терпела. Потому что иначе было нельзя. Потому что он открылся ей, подготовил, подождал, пока Рафа займет образовавшуюся пустоту. Он забрал у нее лучшую подругу. А подруга забрала у нее брата. У них общие секреты, пароли, тайные знаки. За ее спиной. Чужие. В постели, голые, целуются, царапают друг друга…
Филипп уронил голову на руки и молчит. Подходит официант, спрашивает, что они будут заказывать. Клара молчит, уставившись на свой бутерброд, катает пальцами хлебный шарик. Нет больше голода. Нет больше жажды. Просто тошнит. Она смотрит на склоненную голову брата. Он страдает, говорит она себе. Он любит ее… Чего-то я в нем не знаю, какой-то кусочек его души от меня закрыт. Невообразимо. Он же бесполый, совершенно бесполый. Мы говорим о всяком таком и хохочем, но ведь это просто так, ради красного словца, не всерьез. Вот кукла Вероника — это всерьез.