Ей стыдно. Она плохая.

Она закрывает глаза и считает. 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30… Ей страшно. Она не понимает, кто из них виноват, а кто прав. Что дурного в том, что воскресным утром ей нравится сидеть у Него на коленях, прижавшись к Нему. А Он, игнорируя Недобрый взгляд, шепчет ей на ухо: «Твоя мать любит только бабки. Сколько бы я ни заработал, ей все мало…» Мать требует не настраивать дочь против нее, тоже нашел выход! Кричит, что не желает больше жить с неудачником! У всех ее подруг — стиральные машины, она одна стирает все вручную, портит себе руки.

Отец встает. Орет. Ему надели эти вечные претензии, несбывшиеся мечты буржуазной барышни, безудержное желание обладать стиральной машиной. Он отрывает девочку от себя, и та падает на ковер.

Мать с отцом продолжают скандалить, не видя нее. С двух сторон летят оскорбления и упреки. Отец кидает пепельницу об стену, ломает пластинку. Мать закрывает лицо руками и плачет, тихо, не глядя на мужа, словно его нет в комнате.

А девочка не плачет: это бесполезно. Она на четвереньках ползет к выходу и молча усаживается у двери. На крики прибегает испуганный братик, прижимается к ней. Спрашивает, почему родители ругаются и бьют пепельницы.

Как обычно, бабки.

Братик не понимает. Спрашивает, что такое бабки.

Девочка объясняет, затем успокаивает братика, говорит, чтобы он не пугался, что они все время так ругаются, и другие родители тоже, наверное, ругаются. Все время.

Отец, не глядя, проходит мимо них. Срывает с вешалки пальто, обувает ботинки на босу ногу, даже не шнурует. Ругается. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, все на хрен, дерьмо, сука!..

Хлопает дверь. Он ушел.

Он еще вернется.

Девочка будет ждать.

Недобрый взгляд говорит, что ее отец — пустое место. И пусть она не вздумает гробить свою жизнь с кем-нибудь подобным. Он — недотепа. И ждать его не стоит. Замужество — лотерея. Все мужики — одинаковые. Девочка слушает вполуха, боясь пропустить Его приход.

Он вернется.

Она ждет.

Ждет.

Кажется, она только и делает, что ждет Его.

~~~

На следующее утро звонит Алан, приглашает поужинать вместе. «Я зайду за тобой в восемь, — говорит он и добавляет: — Если ты, конечно, свободна».

Я не сразу соображаю, что ответить. Нет, с ежедневником я не сверяюсь, просто не уверена, что голос в трубке мне не померещился. Вчера он так вежливо и безразлично попрощался со мной и ушел в своем смокинге ужинать с Бонни, а сегодня звонит, назначает свидание. А вдруг я брежу? В моем нынешнем состоянии это вполне возможно. Чего ожидать от девицы, которая носится по городу в поисках бананового йогурта, пререкается с Богом в церкви, видит в толпе усопшего отца и разговаривает со своей душой в зеркале?

Надо бы выяснить, явь это или сон, прикоснуться к реальности. И я без лишних колебаний тянусь правой ногой, босой и теплой со сна, к телефонному столику из чистого мрамора.

Дальше происходит что-то невообразимое. Кажется, меня разрывает на куски. Пытка электричеством. От болевого шока я роняю трубку. Хватаюсь за сердце, чтобы оно не вылетело прочь. Меня ударило током! Сердце бьется во всем теле: в ухе, в бедре, в ребрах, в мизинце правой ноги. Оно повсюду. Нога сейчас взорвется, взлетит на воздух. Мизинец треснул, надломился, из него сочится кровь, заливая белоснежный коврик. Глядя на такую страшную картину, я понимаю, что все это действительно происходит со мной. Я пьяна от счастья, я полна восторга. Это не сон. Он приглашает меня поужинать! Сегодня вечером! Только он и я! Сегодня вечером! Значит, он меня разглядел! Разглядел! И звонит не просто так. В восемь утра просто так не звонят. Это неспроста. Почему он звонит так рано? Боится меня упустить? Я ему понравилась? А что если он влюбился в меня?

Он меня любит…

Я укачиваю раненый палец и благодарю Бога за его доброту. Спасибо, Господи, спасибо. Я все время оскорбляю Вас, дергаю по пустякам, обвиняю во всех моих смертных грехах и мелких неприятностях. А Вы, оказывается, незлопамятны. Вы клевый чувак! Просто умница!

— Hey? What’s happening there? [19] — доносится из упавшей трубки голос Алана.

— Палец ударила. Об угол стола, мраморного, — с трудом выговариваю я дрожащими губами.

— What? What? [20] — кудахчет голос на коврике.

Я прижимаю трубку к уху и снова отчитываюсь о случившемся.

— Приложи лед, а то две недели ни в одни туфли не влезешь! Полчаса держи ногу в холоде! А потом наложи фиксирующую повязку…

Он заботится обо мне! Лечит мой пальчик по телефону! Исцеляет мое раненое сердце! Он — мой личный доктор! Я — маленькая девочка, я вся в его власти. Я закрываю глаза и наслаждаюсь звуком его голоса. Прикажи мне что-нибудь еще… Еще… Я хочу его слушаться. Принадлежать только ему. Превратившись в брелок, повиснуть у него на ремне.

— Алан… — выдыхаю я.

— Да.

— Алан.

— Что?

Я беру себя в руки. Главное — не переусердствовать.

— Вечером я свободна.

— Ты уверена, что сможешь пойти?

— Смогу, — из последних сил выдавливаю я, лежа на коврике и содрогаясь от боли и счастья.

И в этот миг понимаю, что случилось непоправимое.

Положив трубку, я хватаюсь за раненую ногу и начинаю часто-часто дышать, пытаясь справиться с болью. В поле моего зрения попадает пятно. Огромное алое пятно, густо пропитанное кровью. Багровые шарики один за другим окропляют тонкие нити белоснежного коврика, проникают в нежную плоть Бонниного сокровища, и мягкая ткань, набухая, впускает внутрь веселые пурпурные пузырьки, которые с сознанием выполненного долга тут же радостно выпрыгивают наружу.

Что скажет Бонни Мэйлер!

Она меня выгонит. Придется мне жить в приюте у религиозников, на углу Лексингтон и Пятьдесят первой. Там у каждой кровати — Библия, а в каждой Библии — Иов. Удобства в коридоре, тараканы под ногами, грязные липкие куски мыла на умывальнике, туалетная бумага, похожая на наждачную. В этой ночлежке для бедняков я однажды прожила две недели. В тот раз мне негде было остановиться…

Похоже, Бонни проснулась… Я хватаю свежий номер «Нью-Йорк Пост», оборачиваю ногу, напяливаю сверху носок, потом другой, аналогичным образом закутываю здоровую ногу, будто ничего не случилось, а тем временем лихорадочно соображаю, что делать. Коврик надо спрятать, а когда Бонни уйдет, аккуратно свести пятно. Иначе мне придется покупать новый. Я уже отличилась в прошлый приезд: приоткрыла окно, и статуэтка племени майя лишилась уха. Пришлось мчаться на другой конец города с майей под мышкой и обломком уха в пластиковом пакете. Такое удовольствие обошлось мне в триста баксов! Я едва уговорила старого мастера взяться за это дело. Он ворчал, говорил, что он не пластический хирург! Что чинить статуэтку не имеет смысла! Дешевле купить новую! Почему бы мне не купить новую? Подруга все равно не заметит подмены. На Кэнел-стрит таких цацек навалом. Я объясняла, что это невозможно, что у подруги очень личное отношение именно к этой статуэтке: лопоухую майю она привезла из свадебного путешествия. Они с Рональдом ездили в Паленк, карабкались на Великую пирамиду, усеянную клинексами и баночками из-под колы. Если я подменю статуэтку, она сразу заподозрит неладное. Клейте, пожалуйста: другого выхода нет. Старичок пренебрежительно ухмыльнулся: дорого же мне обходятся чувства подруги!.. Я хватаю тяжелый альбом и накрываю пятно. А потом ковыляю на кухню готовить Бонни завтрак: кофе без сахара и тонюсенький тост с маслом. Я открываю дверь спальни и ставлю перед Бонни поднос.