Я думаю о Бонни, о ее стариках.
Обзываю себя последними словами.
Выходит, я не способна полюбить человека, пока он не помрет?
Так что ли?
Человек должен дать дуба, чтобы я его оценила?
А Алан? Что он должен был подумать? Что я психопатка, истеричка, коммунистка.
Я все испортила.
Я всегда все порчу. Ничего не могу с собой поделать. Будто кто-то сверху приказывает мне плохо себя вести. Напишу-ка я Алану письмо, попробую сгладить дурное впечатление. Объясню ему, что последнее время я немного не в себе, он ни в чем не виноват, просто у меня в голове все смешалось из-за бурных переживаний, когда все это закончится, я дам ему знать, и, если я не слишком его шокировала, мы могли бы опять встретиться, я обещаю больше не доставать его окрасом статуи Свободы и потомками Хемингуэя.
Я хотела бы написать ему о другом, но для первого раза сойдет и так…
Я не могу рассказать ему все. Мы еще успеем объясниться, если встретимся.
Лишь бы увидеть его снова.
Я царапаю на долларовых бумажках признание в любви. Вывожу по-французски на зеленых банкнотах: «Я люблю тебя, Алан». Трачу их на мороженое. Расплачиваюсь в «Деликатесах» на углу. В «Блумингдэйле». У Риццоли. В «Тауэр Рекорде». В пиццерии «Рэй Барри», девиз которой: «Enjoy your day with a Ray Barri Pizza» [29] . Наводняю город однодолларовыми признаниями в любви и мечтаю…
Я представляю себе Алана на рабочем месте. Он сидит, закинув ноги на стол, заказывает по телефону бесконечные упаковки колготок и, не прекращая разговора, расплачивается с курьером, который принес сэндвич и охлажденную колу. Протягивает двадцатидолларовую бумажку, а сам продолжает торговаться: клиент попался упрямый. Неуклюжий курьер в мотоциклетном шлеме и плаще достает из необъятной кожаной сумки сдачу, мятые долларовые бумажки. Алан кивает, берет деньги, приподнимается с итальянского кресла, засовывает баксы в карман, бросает рассеянный взгляд на старину Вашингтона и замирает. Под его орлиным носом черной биковской ручкой нацарапаны слова. Буквы бегут вдоль портрета озорным серпантином, образуя заветную фразу «Я люблю тебя, Алан».
Признание в любви по-французски.
Он задумчиво вертит в руках купюру.
Озабоченно разглядывает нос первого президента.
Говорит курьеру, что позвонить можно, но с другого телефона.
Уступает жадному клиенту десять процентов.
Догадывается, кто нацарапал фразу под носом у Вашингтона.
Кладет трубку.
Принимается полировать ноготь, попутно размышляя, что делать дальше.
Девица, несомненно, с придурью. Носит мальчиковые брюки, сражается со статуей Свободы и марает долларовые бумажки.
Стоит ли связываться?
Он улыбается курьеру на прощание, и тот выползает наружу, с трудом преодолевая дверной проем: мешает огромная сумка.
Алан подпирает голову ладонью.
Откидывается на спинку итальянского кресла.
Вскрыв пластиковую упаковку, впивается зубами в сэндвич.
Отхлебывает глоток ледяной колы.
Достает из кармана монетку. Подкидывает. Орел — звоню, решка — не буду.
Решка.
Попробую еще раз. Плохо бросил…
Решка.
Последний раз…
Решка.
Он швыряет монетку в корзину. Отпивает глоток колы. Откусывает кусочек сэндвича-салями.
Смотрит на вереницу буковок под носом у Вашингтона. Девочка точно с придурью…
А вообще — забавная девочка. Смешная… Чем я рискую? Я уже большой мальчик… Он берет трубку, набирает номер Бонни, колеблется. Кладет трубку. После разрыва с Эми он дал себе зарок никогда больше не связываться с психопатками… А эта точно примется меня изводить… Будет следить за каждым моим шагом.
Такое забавное существо…
Он снова звонит. Гудок, второй, третий.
В трубке слышится «Алло».
Он смеется.
Алло, так прикольно…
— Покатай меня на своем мотоцикле, как Маризу, и я сделаю для тебя все, что попросишь…
В деревушке Ля Фрескьер все девочки мечтают прокатиться на мотоцикле Жерара. Погода стоит жаркая. На главной площади тонкой струйкой бьет фонтан, отбиваясь от легкого ветерка. Дедушка и бабушка, тети и дяди, кузены и кузины, мама и маленький братик в этот послеобеденный час мирно спят. Девочка сидит на скамейке у гаража, ждет, когда Жерар вернется из Барсело. Он уехал туда утром, сказал, что у него проблемы со сцеплением.
Солнце бьет прямо в глаза. Сверкает руль мотоцикла, и топливный бак, и сальная прядь на лбу у Жерара. Он хохочет.
— Хочешь, я пойду к тебе в комнату?
Она подходит к парню вплотную, налегает животом на холодный руль и, многозначительно глядя ему в глаза, ждет ответа. В кино роковые женщины поступают именно так.
Жерар перестает смеяться. Он смотрит на девочку, опускает глаза, спрашивает:
— Тебе лет-то сколько?
— Двенадцать. Скоро тринадцать. Осталось четыре месяца…
Жерар окидывает ее презрительным взглядом, снова хохочет:
— Малолетки меня не волнуют!
Он жмет на педаль, мотор трещит.
— Приходи, когда подрастешь!
В воскресенье будут танцы. В гараже. Он еще пожалеет.
Настает воскресенье. Жерар танцует с Маризой. Девочка прижимается к юноше в розовой рубашке. Он помощник мясника, приехал из Марселя, на танцы. Она не видит его лица. Он обнимает ее мускулистыми руками, давит на нее крепким животом, волосы на груди щекочут ей нос.
— Пойдем в амбар? — шепчет он.
Они падают на кучу сена. Юноша говорит, что его зовут Люсьен. Спрашивает, как зовут девочку. Та не отвечает. Расстегивает рубашечку. Ей не страшно. Юноша снимает с нее рубашечку, смотрит. Потом вдруг отворачивается и приказывает ей одеться. Она не понимает, в чем дело. Хватает его за плечо. Он вырывается, вскакивает на ноги, отряхивается. Она, полуголая, бежит к нему, прижимается. Он резко отталкивает ее от себя. Она падает на землю, вскрикивает от боли. Трет ушибленные локти, коленки.
— Ты что, больной?
— Сама ты больная! Тебе лет сколько? Хочешь, чтоб меня посадили? Пойдем, вернемся на танцы.
По возвращении в гараж он, ни слова не говоря, оставляет ее одну. Девочка сидит на стуле, рядом с нею — кузины, кузены и маленький братик. Они не танцуют. Девочка их ненавидит. Им только бы играться: стрелялки, горелки, бирюльки… Она обмахивается платком, ерзает на стуле.