Ты сел на край постели, склонил голову и произнес: «Прости меня, я больше так не буду. Я еще никогда не любил так сильно, мне трудно держать себя в руках. Я не понимаю, что на меня нашло».
Я раскрыла тебе объятия, и мы упали на постель.
Я проснулась от энергичного стука в дверь.
Стучали уже давно – я не сразу пришла в себя, открыла глаза и поняла что происходит.
Легонько тебя подвинув, я объяснила, что стучит мой брат, что я ему звонила – хотела уехать, потому что мне было страшно…
– Зачем? – удивился ты. – Ты же знаешь, что я никогда не сделаю тебе ничего плохого.
Я напялила футболку и джинсы, чтобы брат не догадался, что я прямо из постели.
Я открыла дверь и увидела брата. Он стоял на пороге, долговязый, с мотоциклетным шлемом под мышкой. Он внимательно меня изучал, хотел удостовериться, что я не пострадала серьезно, пробежал взглядом по ногам и рукам, по губам и шее. Он искал следы побоев. Я тихо сказала:
– Мы помирились…
– Ты хочешь сказать, что я проделал весь этот путь зря?
– Нет. Ты доказал, что любишь меня, и это самый ценный подарок на свете.
– Почему ты вечно требуешь доказательств?
Он вошел в дом, расстегнул куртку, положил шлем на стол, взъерошил волосы и спросил, не предложу ли я ему пиво. Дома я всегда держу в холодильнике запас пива, специально для него. Я покупаю в Монопри упаковку на двенадцать банок и храню их для братика. Никто другой не имеет права к ним прикасаться, никто. Я пошла на кухню и обнаружила в холодильнике поллитровую бутылку.
Он открыл ее, выпил залпом, на верхней губе осела белесая пена. Я взволнованно смотрела на брата.
– Покажешь мне своего мучителя? – спросил он. Мы втроем выпили кофе.
Они почти не говорили друг с другом, только обменялись самой общей информацией, едва шевеля губами. Каждый из них носил в себе мой образ и совершенно не хотел им делиться. Я чувствовала себя лотом на аукционе. Мне не хотелось притворно смеяться и задавать глупые вопросы. Тут поднялся ветер, и брат сказал, что ему пора.
Я проводила его к мотоциклу, подала шлем, подставила щеку для поцелуя.
– Он мне не нравится, – сказал брат.
Я поцеловала его в шею, прошептала:
– Тебе никогда не нравятся мужчины, с которыми я встречаюсь.
– Он выглядит неестественно…
– В каком смысле?
– Береги себя…
Я махала рукой, глядя ему вслед.
Я не хотел ей навредить. Просто моя любовь к ней была слишком сильна, заставляла срываться с места, так что я иногда терял над собой контроль.
Я хотел быть воплощением ее судьбы, вернуть ее на путь истинный, помочь обрести себя, чтобы она, наконец, научилась себя любить. Она была королевой, моей королевой, и при этом полагала, что ничего не стоит, обращалась с собой как с кучкой хвороста, чье предназначение гореть на потеху другим.
Я не хотел ее переделывать, я хотел, чтобы она вернулась к своим истокам, вновь стала той проницательной маленькой девочкой, которая все кругом замечала, которая слишком рано поняла как устроена жизнь, чтобы она вновь обрела ту неистовую силу, тот дар предвидения, ту отвагу, которую у нее отняли будто кукольную одежду.
Ей пришлось наспех облачиться в груду лохмотьев и притворства, чтобы спрятаться, забыть свой стыд, забыть как больно ее ранили. Грубое равнодушие людей выбило ее из колеи.
Я хотел, чтобы она позабыла случайных мужчин, смотревших на нее походя или не смотревших вовсе, приключения, оставлявшие горький привкус во рту, неприятные эпизоды, которые она прятала за маской стойкого маленького солдатика. Я видел ее такой хрупкой, такой беспомощной, лишенной точки опоры, вынужденной играть чужие роли, теряя в них себя, роли испуганной маленькой девочки и искушенной развратницы, заикающегося подмастерья и многоопытного бригадира. Я не хотел ничего в ней менять. Я хотел, чтобы она лучше узнала саму себя, обрела внутреннюю гармонию, отбросила маски и страхи.
Я понял это с нашей самой первой встречи. Я видел как она несется сломя голову, готовая отдаться первому встречному, лишь бы только он рассказал ей о ней самой, помог ей поверить в себя. Она жадно искала того, чей нежный взгляд поможет ей воспроизвести себя заново. И этим взглядом оказался мой. Я готов был ей помочь. Моих сил хватило бы на двоих.
От этого и зародилась во мне неуемная страсть, порою заставлявшая терять над собой контроль.
Я хотел, чтобы она была совершенной, достойной себя самой, достойной нашей любви.
Мы решили больше не ездить в ресторан.
Мы отправились за покупками в ближайший городок, чтобы поужинать дома.
Ты готов был скупить целый магазин, и я смеялась над твоим зверским аппетитом. Ты попросил красного вина, и белого, и розового, и шампанского. Лосося, лаврака, морских языков, устриц, букцинумов, литорин, розовых и пильчатых креветок. Камамбера, реблошона, ливаро, канталя, шаурса, бри, грюйера, козьего сыра и овернского с плесенью [24] . Цикория, салата, шампиньонов, томатов, кабачков, брюссельской капусты, моркови, лука, чеснока и диких трав. Белого хлеба, черного, развесного, хлеба с изюмом и хлеба с орехами…
– Когда мы успеем все это съесть? Нам же завтра уезжать!
– По крайней мере, будет из чего выбирать! У тебя будет выбор как в ресторане.
– Ты сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Заднее сиденье уже буквально ломится от яств, а ты упорно продолжаешь нагружать корзины паштетами, мясными консервами, свежими булочками, сметаной, курятиной, дюжинами яиц. Я мысленно представляю что бы сказала моя мать с ее вечным бормотанием «расход-приход». Подобное расточительство привело бы ее в бешенство. Она бы так уставилась на тебя своими черными глазами, что у тебя дыра образовалась бы на затылке.
Ты смотришь на мои часики и спрашиваешь:
– Это твои единственные часы?
– Да, и я очень ими довольна. Я с ними не расстаюсь.
– Я куплю тебе другие, красивые, ценные.
Я мотаю головой. Мне не нужны новые часы. Но ты не успокаиваешься, ты тянешь меня к витрине ювелирного магазина и приказываешь: «Выбирай, выбирай самые красивые часы, я хочу сделать тебе подарок». Я говорю: «Не надо, я не хочу, в этом нет необходимости ».
– Причем здесь необходимость? Речь идет о желании, о мечте.